«Чего бы я хотел сейчас более всего на свете, — сказал он вслух, — так это — повидать Эдута Катана и Дидье». И он пообещал себе при первой возможности отправиться в госпиталь и навестить их.
Чтобы избавиться от усталости и гнетущей печали, Моти решил позвонить жене. Рита в это время была дома в окружении своих трех детей. Она сияла от счастья. Утром она еще была полна тревоги и срывала ее на детях. Даже маленькая Рут, в таких случаях становившаяся «громоотводом», не выдержала и заявила: «Ладно, ладно, кричи, кричи. Мы знаем, что ты на нас кричишь, потому что боишься за папу». И тут вдруг раздался звонок приятеля, фоторепортера, который сообщил о том, что бригада ее мужа Моги удостоилась чести поднять государственный флаг Израиля на Западной Стене.
Рита разрыдалась. Стоявшая подле нее Рут испугалась, решив, что с отцом несчастье. Рита прижала ее к себе: «Рути. — нроговорила она сквозь слезы, твой отец взял Иерусалим». Ей необходимо было поделиться с друзьями этой великой новостью.
Но вновь раздался телефонный звонок.
— Рита! — голос Моти был хриплым — пришлось отдавать бесчисленные приказы, — но хрипота не скрывала его печали и подавленности.
— Ты счастлив? — спросила Рита.
— Нет, — сказал он. — Погибло много, очень много хороших ребят. Цена оказалась слишком высокой…
— Моти! — сказала Рита. — Я должна тебя видеть. Я могу завтра поехать в Иерусалим. Буду ждать в любом месте, в любое время. Скажи, где… хотя бы несколько минут.
— Позвоню до двух и скажу. Жди звонка!
В два часа ночи он позвонил и сказал: «Не приезжай.
Завтра я должен быть в генштабе. Оттуда я заскочу к тебе». От этих слов у Риты похолодело на душе. Слишком рано она обрадовалась: муж ее, наверное, снова собирается на войну.
Через три часа, в пять утра, Моти был ' эма. Несмотря на невеселый голос по телефону, Рита готовилась увидеть гордого победителя. Но в своих объятиях она сжимала донельзя утомленного, несчастного мужчину, напоминавшего собственную мрачную тень.
3
Одиннадцатого июня, через четыре дня после окончания боев в Иерусалиме, командир Парашютной бригады полковник Мордехай Гур проведал раненых солдат, разбросанных по всем госпиталям столицы. Он переходил из палаты в палату, от койки к койке, снова и снова выслушивая: «Мы вернемся. Вы должны взять нас отсюда снова в бригаду». Он смотрел на своих парней и думал (позднее он скажет это вслух), что иметь таких людей под командованием — это куда больше, чем причитается военоначэдьнику.
Моти предлагал раненым высказать свои пожелания и несколько раз кряду столкнулся с одной и той же просьбой: тем, кто уже встает с койки, дать возможность присутствовать на торжественном построении в честь победы, назначенном на завтрашний день на Храмовой горе, и встретиться с однополчанами. Эта просьба тронула Моти, и он обещал сделать все возможное, чтобы раненые были доставлены на построение.
Назавтра полки парашютистов вышли на площадь Храмовой горы. Они выстраивались в шеренги напротив красочных арабесок мечети Омара, когда начали прибывать товарищи на носилках, на костылях, опираясь на сестер и фельдшеров.
Встреча эта породила такие эмоции, что иные были не в состоянии находиться на людях. Они отходили в сторону, отворачивались. «Что тебе сказать, — говорит один из них, — в жизни я не испытал такого волнения».
Командиры поняли, что нелегко будет обуздать эти чувства, тем более — выполнить все формальности военного построения. Было решено поэтому позволить солдатам смешаться с ранеными. Как только была подана команда рассыпать строй, начались объятия, восклицания, смех, дружеские шлепки. «Как дела?..» «Как здоровье?..» «Как себя чувствуешь?..» Но кто мог в этот день описать то, что он чувствовал на самом деле?!
Рядовые обнимались с полковниками, капитаны обменивались крепкими мужскими рукопожатиями с рядовыми. У прошедших битву и вышедших из нее живыми было чувство, что они принадлежат к единому братству.
Сражавшиеся за Иерусалим отныне были связаны узами вместе пролитой крови.