Перед тем, как затолкать меня внутрь, старший гвардеец развернул пергамент с королевской печатью и монотонно, громко, чтобы слышали все придворные, столпившиеся на галереях, зачитал:
— «Сиим указом предписывается заключить под стражу Елену де Виллар, подозреваемую в соучастии в деяниях против интересов короны Франции. Заключение осуществить в Фоларскую башню до выяснения всех обстоятельств ее дела и дел ее супруга. Дано в Версале, рукою Людовика…»
Фоларская башня. Я слышала о ней. Не Бастилия, нет. Секретная тюрьма для особо важных узников из числа аристократии, чье исчезновение нужно было скрыть. Холодная, сырая башня на окраине версальских владений.
Дорога тряслась и укачивала. Я сидела на жесткой деревянной скамье, обхватив живот руками, пытаясь унять дрожь. За решеткой окна мелькали уходящие прочь ухоженные парки Версаля, сменяясь все более угрюмыми и пустынными пейзажами.
Наконец повозка остановилась. Меня вывели. Передо мной высилась круглая, серая, мрачная башня, уходящая острым шпилем в низкое хмурое небо. Воздух пах сыростью, прелой соломой и забвением.
Старший гвардеец грубо толкнул массивную дубовую дверь, и та со скрипом, словно стоном давно умершего узника, отворилась. Внутри нас встретил не просто холод, а ледяное, насыщенное влагой дыхание камня, пропитанное вековой тоской.
— Двигайтесь, — бросил один из стражников, подталкивая меня в спину.
Мы начали подниматься по винтовой лестнице. Каменные ступени были стерты посередине до вогнутой гладкости ногами бесчисленных заключенных и их тюремщиков. Они были скользкими от конденсата, и я то и дело оступалась, цепляясь руками за грубую, мокрую стену, чтобы не упасть. Мои тонкие башмаки промокли почти мгновенно, и холодный камень забирал последнее тепло.
Лестница была узкой и темной. Лишь редкие щелевидные окна, забранные такими же решетками, пропускали скупые лучи серого света, в которых кружились пылинки, похожие на пепел. С каждым витком, с каждым новым пролетом воздух становился все тяжелее и затхлее. Я задыхалась, но не от усталости, а от нарастающего ужаса. Мы поднимались все выше, и с каждой ступенькой рвалась последняя тонкая нить, связывающая меня с внешним миром, с надеждой, с жизнью.
Я думала о малыше. Каждый мой неверный шаг, каждый толчок в спину заставлял меня инстинктивно прижимать руки к животу, образуя слабый, ни на что не способный барьер между ним и этим беспощадным миром.
«Держись, — мысленно молила я его. — Пожалуйста, держись. Прости меня за это».
Наконец подъем прекратился. Мы стояли на маленькой площадке перед очередной дверью, еще более массивной и почерневшей от времени. Стражник с грохотом вставил ключ в замочную скважину, и скрежет железа по железу заставил меня вздрогнуть. Дверь со скрипом отворилась, и из проема пахнуло запахом старой пыли, мышей и отчаяния.
— Обживайтесь, ваше сиятельство, — буркнул он с издевкой в титуле, грубо вталкивая меня внутрь.
Дверь захлопнулась за моей спиной. Щелчок тяжелого замка, глухой стук засова прозвучали оглушительно громко, окончательно и бесповоротно. Это был звук, который навсегда отделил меня от всего, что я знала.
Я обернулась, медленно осматривая свое новое жилище. Круглая комната. Голые каменные стены, покрытые пятнами сырости и плесени, которые складывались в причудливые, пугающие узоры в слабом свете. Скудная узкая кровать с тонким, просевшим тюфяком, набитым, судя по запаху, прелым сеном, и одно грубое, колючее одеяло. Деревянный столик с огарком свечи в подсвечнике — моя единственная защита от надвигающейся тьмы. И в углу — деревянное ведро, назначение которого не требовало объяснений.
И окно. Одно-единственное узкое окно, больше похожее на бойницу, с толстой железной решеткой, в которую, казалось, вросли камни. Сквозь него лился тусклый, холодный свет, которого едва хватало, чтобы разглядеть собственную тень.
Меня била крупная дрожь, вызванная не только холодом. Я медленно подошла к окну и вцепилась пальцами в холодные, облезлые прутья решетки. Они были непоколебимы, как сама судьба. Отсюда, с самой вершины, был виден лишь клочок серого неба и бескрайнее море голых, промокших полей, уходящих к горизонту. Ни души. Ни признака жизни. Только ветер, завывавший в щелях и приносивший ледяное дыхание приближающейся зимы. Даже Версаля отсюда не было видно. Словно его никогда и не существовало.
Я осталась совсем одна. В каменном мешке, на вершине мира, который отверг меня. Я опустилась на колени на ледяной каменный пол, обхватив себя за плечи, и наконец позволила себе то, чего не позволяла все это время — тихо, безнадежно плакать от страха, бессилия и леденящего одиночества. Слезы были горячими на ледяной коже, но согреть они не могли. Они лишь оставляли на камне соленые следы, которые должны были высохнуть, как и любая надежда.