Необычайной была ясность мысли. Лайт одинаково легко вспоминал прошлое, оценивал настоящее, заглядывал в будущее. Он понимал, что вместе с комплексом инстинктов должен был утратить эмоции, и теперь прислушивался к чувствам…
Можно было перечислить потери. Исчез страх, охвативший его, когда за ним захлопнулась дверь камеры синтеза. И не пришла радость, которую должно было вызвать возвращение к новой жизни, возвращение, остававшееся гипотетическим до последнего часа. Лайт вспомнил Рэти. Любовь к ней, тревога о будущем ребенке чуть было не удержали его от решительного шага. Не было теперь ни любви, ни тревоги…
«Но если атрофировались все чувства, — рассуждал Лайт, — должно было образоваться состояние апатии, полного безразличия, бесстрастия думающей машины. А это не так. Я не только помню все, что узнал за свою жизнь. Я вспоминаю Рэти и Бобби иначе, чем Кокера и Боулза. Что это — разница в мыслях или в чувствах? Я не только думаю о них по-разному. У меня к ним разное отношение. Значит, сохранилась способность испытывать отношение привязанности к одним и неприязни к другим. Это очень важно. Я не забыл, кем были для меня и Рэти и Бобби. Или это только потому, что слишком свежа память о них? Ты ведь прямой отпрыск человека примитивного. Слишком крепка связь между вами. Ты знаешь, что стал лишь черновым наброском чева — человека будущего, очень далекого будущего.
И еще одно странное ощущение, похожее на жалость. Это к Рэти и Бобу. Ведь они по-прежнему уязвимы, зависимы от несчетных случайностей, живут под постоянной угрозой болезней, страданий, смерти… Я свободен от всех этих жестоких нелепостей примитивного бытия. У меня осталось главное — цель. Та же цель, которая была у меня до перевоплощения. Ничто — ни голод, ни страх, ни любовь — не в силах теперь отвлечь меня от моей цели, отклонить мою мысль, ввести в соблазн заблуждений…»
Двери камеры синтеза раздвинулись, и Лайт узнал внутреннюю галерею, которая вела в жилые помещения. Он вспомнил, что сейчас за каждым его движением следит Бобби, терзаемый страшными сомнениями, и широко улыбнулся. Он знал, что такая улыбка необходима Милзу. Он еще приветственно взмахнул рукой и зашагал по галерее.
Милз выбежал навстречу и остановился в нескольких шагах. На его лице отражались радость, смятение, тревожное ожидание, даже испуг. Лайт читал в его душе, как в раскрытой книге. Он знал, что нужно крепко обнять друга, рассмеяться, и тогда Бобби успокоится. Лайт так и сделал. Приникший к нему Милз не удержал слез. Они сидели так же, как в день решающего разговора. Милз был переполнен вопросами, но боялся их задавать.
— Только, пожалуйста, Бобби, не смотри на меня так.
— Что ты, Гарри! Как я на тебя смотрю?
— Как на великомученика или выходца с другого света.
— Я очень растерялся, Гарри. Я ведь боялся, что ты… не узнаешь меня.
— Если бы это случилось, тебе следовало бы выполнить мое последнее распоряжение и уничтожить появившееся чудовище.
— Как ты себя чувствуешь, Гарри?
— Точно так, как мы предполагали.
— Ни тепла, ни холода, ни голода, ни жажды…
— Ни боли, ни волнений, ни тревоги, ни колебаний, — продолжил Лайт. — К чему перечислять? Все записано в программе. Для меня твой вопрос звучит иначе: «Кем ты себя сознаешь?» Отвечу: хорошим парнем, способным на великие дела. Если бы ты знал, насколько легче идти на великие дела, когда не боишься ни боли, ни смерти, ни чужого гнева, ни своей любви.
— Я очень рад, Гарри. Мне было страшно, очень страшно — и раньше, и сейчас еще… У меня такое чувство, что я виноват перед тобой.
— В чем?
— Ведь это я подтолкнул тебя, и ты от всего отказался.
— Опять о том же. Мы говорили об этом до эксперимента. Я приобрел больше, и ты это прекрасно знаешь. Иначе ты не работал бы со мной над проектом чева. Или ты сознательно создавал первооснову будущего человечества, достойного сожаления?
— Все это верно, Гарри, и неверно. Если бы чев вышел из лабораторного отсека, не быв до этого живым существом, я бы плакал от радости. У него не было бы никаких утрат — одни приобретения. И будущее совершенное человечество не узнало бы, чем оплачено его бессмертие. А ты — совсем другое.
— У меня перед ним преимущество — я могу должным образом оценить то, что приобрел. Я уже убедился, что способен видеть и слышать то, что раньше мне было недоступно. Мир интересного расширился. Появились новые источники информации, а сними — новые за гадки, новая пища для ума. Почему ты такой грустный? Ведь эксперимент блестяще удался — радоваться нужно, а ты… Или завидуешь моему бессмертию? Можешь последовать за мной, путь проторен.
— Если это нужно, Гарри, я готов.
— Ты потерял чувство юмора, или я по-прежнему неудачно острю? Второй чев в моем варианте никому не нужен. Нам необходимо согласовать свои действия на критические дни. Но до этого мне хочется взглянуть на себя со стороны и разобраться в том, что произошло здесь, — Лайт провел рукой по голове. — Закрепи на мне датчик и включи голограф.
Оба они хорошо знали прежние голограммы Лайта, но для наглядности рядом воспроизвели последнее изображение, записанное накануне эксперимента.
Первое, что им бросилось в глаза, — отсутствие красочного фона, цветных ветвей, полос, пятен. До этого им еще не приходилось видеть голограмму, такую бездонно прозрачную. С поразительной четкостью прослеживались движения точек-импульсов, сливавшихся в яркие длинные линии. Это движение было стремительным, резко изменчивым, а линии, одновременно находившиеся в поле зрения, можно было считать десятками. Видно было, как эти зародыши мысли проходили блоки логического контроля и ассоциативной связи, перекрещивались, сплетались с другими.