Но самым невероятным было то, что сами импульсы и линии выглядели разноцветными. Весь предыдущий опыт свидетельствовал, что только эмоции создают окраску фона, — сами по себе мысли всегда были нейтральны и бесцветны, как солнечные лучи. Таблицей умножения могут пользоваться и великий ученый, и профессиональный убийца. Откуда же взялся этот пестрый набор красок в импульсах интеллекта?
Вдруг на голограмме словно разразилась буря. Ей предшествовало минутное затишье — все линии застыли, и только учащенная пульсация их расцветки, то тускневшей, то становившейся слепяще яркой, сигнализировала о какой-то внутренней, напряженной работе. Внезапно хлынул ливень искр-импульсов. Они сливались, перестраивались на лету. Из прозрачных глубин рванулась на поверхность прямая, как стрела, пламеневшая, как молния, четкая линия новой мысли. К ней потянулись другие линии. И вот уже образовался сложный, но стабильный орнамент законченного умозаключения. Это была картина озарения.
В ту же секунду у Лайта вырвалось торжествующее восклицание:
— Вот, Бобби! Смотри! Вот чем будет чев отличаться от людей примитивных и от всех разновидностей мэшин-менов. Его мысли будут наполнены чувством, а чувства рождены мыслью. Это высшая ступень интеллектуальной деятельности: мысль-чувство! Единая и неразрывная формация. Мысль перестанет быть служанкой инстинктов, либо подхлестывающих ее, либо затемняющих и деформирующих. Извращенные эмоции самосохранения заставляли ее работать в интересах стяжателей и властолюбцев, опекать эгоцентризм в его самых уродливых формах. Разум, свободный от оков Инса, будет занят только поиском истины.
— А для чего ему чувства? — спросил несколько оробевший Милз.
— Как же ты не понимаешь?! Ведь чев унаследует весь опыт человечества, и смысл его деятельности будет в сохранении благоденствия всего вида. Те критерии до бра и зла, вреда и пользы, которыми мы обусловили работу мэшин-менов, взвешивались на весах логики и зависели от полноты информации. В механизм мышления чева они войдут органически. Давай разберемся в расцветке моих мыслей. Детальный анализ оставим Минерве. Укрупни орнамент.
Милз выделил и приблизил часть голограммы.
— Вот, теперь видно, — сказал Лайт, — что каждая линия, из которых сложился мой вывод, сплетена из тончайших нитей разного цвета. Помнишь этот оттенок фиолетового?
— Боль…
— Да, но боль не физическая, не та, которая оповещает об опасности для жизни. Это оттенок боли сопереживания — боли всех страдающих. Мы видели его на голограммах животных и людей, наделенных развитой структурой альтруистических инстинктов. Он возникал сам по себе, без участия мысли. У меня эта чужая боль осталась, потому что она неотделима от мысли об угрозе существованию многих, детей, женщин… Она независима от инстинктов, защищавших мою личность и утраченных мной навсегда. Она должна была остаться.
— Это чудесно, Гарри! — с глубоким восхищением проговорил Милз.
— Но это только одна из составляющих. А сколько их тут! Теперь мне ясно, почему у меня сохранилось дифференцированное отношение к разным людям. Ты по-прежнему близок мне, как друг и соратник по борьбе. А Боулз, так же как и прежде, чужд и враждебен.
— А ведь и мы, и Минерва были уверены, что все эмоции отомрут…
— Кто мог предвидеть рождение этих гибридов — мыслей, пронизанных чувством? Ты вглядись еще в этот серебристый ореол, излучаемый орнаментом. Ведь и он нам хорошо знаком. Это цвет радости бытия, цвет счастья. Уж его-то я считал потерянным безвозвратно. Но мне вернула его только что обретенная истина. И это тоже вполне естественно. Разве мы не знали, что человека может сделать счастливым не только удовлетворенный инстинкт, но и победа чистой мысли? Эта поощряющая эмоция создает уверенность, что я думаю и поступаю правильно, в полном соответствии с целью. Это очень важно, Бобби! Мы воочию убедились, что источником эмоций могут быть не только инстинкты, но и аппарат интеллекта — разум.
— Я начинаю тебе завидовать, Гарри.
— Вот этой эмоции у меня не будет, — рассмеялся Лайт. — Она несовместима с разумом. Хватит! Насмотрелись, — сказал он, выключая голограф. — Есть дела более срочные. Рэти не вызывала меня?
— Каждый день. Я отвирался как мог… Какие твои планы? Хотя бы в общих чертах мы должны наметить план наших действий.
Сейчас трудно предусмотреть ход событий. Мало информации. Получу ее только в Кокервиле. Но кой о чем договориться нужно. Ты будешь ждать, пока выяснится, решил ли я свою первую задачу — сумел ли остановить руку, занесенную над пультом управления ракетами. Могут быть два варианта. Либо я выйду из борьбы со щитом и прямо из Кокервиля радиокомандой уничтожу субмарины. Тогда дальнейшая операция по разоблачению юбилея упростится. Но меня может постигнуть и неудача. Тогда ты немедля поднимаешь свои «КД» и обращаешься за помощью во Всемирный Комитет Бдительности. Пусть мобилизуют все средства, что бы изолировать Кокервиль от Земли, окружить его надежной зоной радиопомех, чтобы ни одна команда оттуда не достигла цели.
— Будем исходить из успеха. Ты сразу вернешься?
— Вряд ли. Вслед за первой задачей встанет вторая. Пока вся элита агрессии будет находиться в космосе, нужно, чтобы начался процесс разоружения — полного и окончательного. Было бы непростительной глупостью отпустить на свободу ядовитую гадину, вырвав у нее только один зуб.
— Ты собираешься держать в осаде Кокервиль, пока не будет уничтожено все оружие?