Кокер окончательно потерял нить разговора. В голове у него образовалась та приятная пустота, которая часто спасала его от умственных перегрузок.
— Слушай внимательно, Сэм. Я пришел не для того, чтобы пугать тебя. Я обсуждал положение с людьми, которые думают так же, как мы, и находятся там, где нужно. Мы пришли к единому мнению. У нас остался последний козырь. И пришла пора бросить его на стол.
— Туз? — с интересом спросил Кокер.
— Джокер! Наши люди в комиссиях постараются, чтобы у нас хватило времени на подготовку.
— На подготовку чего, Том?
—На прополку, Сэм. Вся земля заросла чертополохом. Нужно очистить ее от лишних ртов и голов,
— Вот это правильно, Том! Прополоть! Очень правильно! Много лишних ртов, слишком много. Начинай! На это никаких денег не жалко. А как ты это устроишь?
— Нужна настоящая, большая, хорошая война. И еще нужно, чтобы война развязалась сама по себе.
— А как это… сама по себе?
— Детали не важны, Сэм. Тебе будет скучно. Скажу только, что дело это непростое и тоже потребует времени. Но выигрыш — за нами.
Теперь уже Кокер бегал по кабинету, шлепал крепкой рукой по спине генерала, широко улыбался, сверкая чудесными зубами, и повторял:
— Это великолепно, Том! Война! Только война! Покупай всех, кого нужно. И не тяни.
— Все равно раньше чем через два года война не начнется. Точнее — через один год десять месяцев и шестнадцать дней.
Кокер приоткрыл рот, помогая себе сосредоточиться и понять смысл этой календарной арифметики, и рассердился еще больше:
— Никогда не говори со мной загадками, Том! Я запретил это раз и навсегда. Почему год? Почему десять месяцев и сколько-то дней? Это нужно сделать сейчас же! Слышишь? Немедленно! У меня нет времени ждать.
Боулз был доволен, что босс так воспламенился. Ему нравились быстрые, молодые движения Кокера, и он ничуть не жалел, что мозговые извилины престарелого миллиардера не способны справиться с простейшими упражнениями для ума. Оно и к лучшему. Как было бы тяжело и хлопотно, если бы Кокер каждую мысль взвешивал, обсасывал и мучил бы дурацкими вопросами.
— Поверь мне на слово, Сэм. Никакие деньги не помогут ускорить то, что мы с тобой задумали. Нужно втянуть многих людей. Проект грандиозен и требует тщательной подготовки. Ведь на этот раз мы собираемся окончательно решить все проблемы, над которыми бьемся вот уже сто лет, если не больше Мы затратили гору золота, а чего добились? Новых поражений. За два года, которые нам нужны, мало что изменится. Зато мы обеспечим себе выигрыш — полный и решающий.
— А почему ты назвал не два года, а год и какие- то месяцы?
— Очень просто, Сэм. Через год десять месяцев и шестнадцать дней тебе исполнится сто двадцать лет.
Кокер изумленно уставился на генерала:
— Ты сам вычислил, без машины?
— Можешь проверить.
Кокер повернулся к ближайшему посту ДМ и спросил: «Сколько осталось до моего стодвадцатилетия?» Ответ прозвучал без промедления: «Один год десять месяцев шестнадцать дней четыре часа».
— Ты прав. Это очень интересно… А какая связь между моим днем рождения и войной?
— Примешь ее как подарок к своему юбилею, — улыбнулся Боулз. — Давай, Сэм, условимся о названии операции. Для разговоров между собой.
— «Содом и Гоморра»! — выкрикнул Кокер, с детства помнивший библейскую географию.
— Неплохо, но слишком прозрачно и длинновато… Мы придумали другое: «Прополка».
— Пусть «Прополка», — не стал спорить Кокер. — Не возражаю.
Как и рассчитывал Боулз, Кокер уже забыл о связи своего юбилея со сроками операции и вопроса не повторил. Разъяснять ему сейчас подробности «Прополки» было бы трудно и преждевременно.
***
— Расшифровать первые слова, — рассказывала Минерва, — мне помогли голограммы других людей, тех, кто выступал по открытым каналам и давал нам возможность синхронно записывать их речи и изменения, происходившие в мозгу. Вот запись обсуждения в парламенте законопроекта о разоружении. Рядом стоят голограммы Пурзена и Кримена. Мы слышим их слова. Многие звучат одинаково, но попробуйте найти их графические отпечатки на голограммах и уловить сходство.
Как ни всматривались ученые, ничего похожего на рисунки отдельных слов найти не могли. На голограмме Пурзена мелькали искры импульсов. Откуда-то из глубины просвечивали контуры простейшего, видимо заимствованного, орнамента. По мере того как Пурзен, чеканя слово за словом, произносил свою речь, там же, в глубине, можно было заметить отдельные — то совсем слабые, то более яркие — вспышки. Никакой последовательности и связи со звучавшими словами ухватить не удавалось. Старыми знакомыми выглядели только яркие всплески эмоций.
— Где же рисунки слов, о которых ты говорила?
— Я пришла к выводу, что их вообще нет, — уверенно ответила Минерва. — Рисунки образуют не отдельные слова, а выражаемые ими мысли. Мы видим более или менее сложные линейные композиции, только когда сложилось умозаключение. От каждого слова в нее входит лишь та частица его значения, которая показалась говорящему наиболее подходящей. Но вы уже знаете, что смысл слова — величина не постоянная, зависящая от многих преходящих условий. Определить, какая частица использована, очень трудно. Часто ее просто придумывают, не разобравшись в подлинном содержании слова то ли по невежеству, то ли по злому умыслу. Наглядное тому доказательство — голограмма Пурзена. Он часто произносит слова: «свобода», «демократия», «цивилизация». Но никаких следов на уровне его Инта они не оставляют. Эти слова для Пурзена ничего не значат. Он использует их как готовые звуковые штампы с одной целью: воздействовать на своих слушателей — вызвать у них нужные эмоции. Но некоторые слова непосредственно связаны с орнаментом, отражающим его мысли. Вспышки, возникающие на его линиях, — это и есть следы слов, а точнее — следы тех значений, которые вкладывает в слова Пурзен.