Чья-то сильная рука выхватила Ахмета прямо с железного сиденья скрепера, перенесла в какой-то научный центр сортовых злаков. А через несколько лет он, все такой же поджарый голован, снова вернулся на станцию и уже успел посмотреть, как произрастают поливные пшеницы в Мексике, Японии, в Соединенных Штатах и у нас — на Северном Кавказе и в Поволжье. Узюкова намекнула Тугану, что и она убирала с его пути камешки, расчищая завалы, неизвестно кем дуроломно воздвигнутые на магистралях прогресса. Но Туган что-то очень уж хитро-азиатски усмехнулся всем своим лимонно-свежим лицом:
— Бик якши, Людас! Каждый должен убирать за собой.
Опытную земельку крепко взял Ахмет в свои сухие узловатые руки, только доходы пока не давала станция. Убытки приходилось Мефодию покрывать за счет богарных земель и овцеводства. Мужицкая душа Мефодия ныла и негодовала от такой несправедливости, но расставаться с колдунами науки он пока не хотел, хотя требования их становились год от года все более размашистыми.
Отхлебывая из пиалы чай, пахнувший лугами и лесом, Людмила с тонкой кокетливой подковыркой спросила Ахмета, не разбил ли он чайную плантацию на своей станции.
Ахмет листал подаренную ему книжку, с восточной витиеватостью хвалил стиль: решительность, давно утраченная сочинителями-мужчинами, и высота нравственных идеалов, до которых не подымаются мужики, нередко по-бабьему бесхарактерные. Приятно сознавать, что Люда, не в пример другим одномерным существам, не только общественная деятельница с кандидатской степенью (директор техникума), но и автор с глубоким заглядом в тайны человеческого сердца.
Оттенок степной печали в голосе Ахмета не позволял принимать его слова за насмешку. Он даже подбросил Узюковой сюжетик о расторопности заокеанской биологической разведки: с первым десантом морских пехотинцев в Японию высадился селекционер, чтобы ринуться на поле поливной пшеницы, набить солдатский мешок колосками…
Мефодий дул на горячий чай в пиале, полудремотно смотрел на Ахмета.
«Что в нем спрятано? Ревниво любит свое дело… подходя с этой стороны… Наука, ага! План с тобой выполнять, конечно, можно. Пока тянет в мою сторону. Ну, а как насчет пульта управления? Ага, пока не тянется… подходит и по этому параметру… Хитер азиат?! Но и в железо можно проникнуть звуком и лучом… Такой под моим руководством…» — думал Мефодий. Такого можно и похвалить с особенной улыбкой, намекающей на ограниченную годность: хорош на пшеничном поле, но не в нашей руководящей среде.
— А что значит надпись: «Бери, да помни»? — смутился Туган.
— Вспомните, если придется падать с коня.
— Вай-вай, татарин взнуздывает не только живую лошадь, но и череп давно околевшей. К тому же я хотел бы скакать и падать вместе с вами, Людмила Михайловна.
Узюкова, краснея, переглянулась с Мефодием.
Ахмет знал, что Кулаткин прикидывает сейчас, насколько он, Туган, полезен ему и делу его, что Мефодий будет поддерживать его до поры до времени. Знал, но притворялся недогадливым, потому что иначе невозможна была бы столь неизбежная в таких делах игра. И сам Ахмет прикидывал и взвешивал: в какой мере нужен Мефодий для осуществления его идеи, как далеко пойдет за ним и что в поведении Мефодия вынужденное, а что от убеждения. «Как вселить в сердце Мефодия мою идею? Не спугнуть не вовремя сказанным словом. Насколько для него важен завтрашний день пшеницы? Ведь есть же у него свои замыслы и цели. Я не имею права рассчитывать на полное понимание и безоговорочную поддержку — это глупо, это мальчишество».
Он с той же скидкой и трезвостью смотрел и на Людмилу Узюкову. «Конечно, научного толка от нее мало. Увлечь ее хотя бы внешней стороной дела. Она — сильный локомотив, влиятельная и пробивная. Нюх у нее удивительный, хотя живет и мыслит одним днем, одним моментом, — такова уж ее природа. Стратегического мышления она не выработала в себе, возможно, мешала податливость и впечатлительность, но всегда была искренна и горяча в своем сиюминутном настроении».
Туган стал уговаривать ее вернуться на землю. Хватит мыслить консервативно, хотя без консерватизма мир невозможен. В спорах наука развивается, только не прибегай к не свойственной науке аргументации из уголовного кодекса.
«Черт в нем разберется, в этом Тугане! Вроде не мстит Узюковой, однако жалит, как овод. Вроде выманивает ее на открытое пшеничное поле, в свою, пшеничную, веру обращает… А не подтягивает ли поближе к себе, чтоб за горло взять, глянуть в глаза так, что баба во сне будет пугаться, а? Сейчас-то она в своем техникуме как в крепости… Посмотрим, послушаем ученого татарина». Мефодий приглушал ресницами блеск своих глаз, простовато расслабив губы под усами.