Сила встал.
— Доброе утро, маманя.
— Что-то поздно пришел… Конечно, дело молодое, надо провожать девок…
— Да ни с кем я не гуляю, маманя.
— Потому и подвихнешься. Ты ни с кем, а каждый считает тебя перейдидорогой. Знаешь, какие люди заселяют наши края? Всех языков и всех нравов. А этих тунеядцев сколько! Вчера на берегу плясали и выли до зари. Беркутов стреляют.
Анна перевязала ногу сыну и вдруг запричитала, будто по убитому:
— Силушка, милый… оглядись кругом… Беда к тебе со всех сторон… Как я за тебя ответ буду держать перед памятью Марты?
— Ну что ты? Я сам большой…
— Дурачок ты, вот что!
Сила хромоту не скрывал, любопытным отвечал: «Купался, на штырь напоролся». Мефодия подкараулил на тропе, когда тот шел по лугу к мельнице. Слегка побелел Мефодий, строго глядя на Силу.
— Мефодий Елисеевич, пожалуйста, не хвалитесь своей меткостью, не смейтесь… Стыдно мне: подстрелен, как вор. Если кому проговоритесь, я вынужден буду стрелять вас… по ногам.
— Да что ты?! Сам-то не проболтайся: на штырь — и концы в воду… Как это я пужанул? Сам не знаю, ты уже прости меня, парень. Не по злобе я.
— Да я не серчаю. Меня-то ладно, а если бы ее? Бросьте ружье, пока не разобрались в бабах… А то подарите кому.
— Да тебе и подарю. С радостью!
Получив ружье, Сила шел легко, почти не хромая. «Да ранил ли я его?» — подумал Мефодий, удивляясь, как скоро парень избавился от недуга. Догнал Силу:
— Ты в самом деле подранен?
Лицо парня застыло в непроницаемом высокомерном покое. Снял ружье с плеча.
— Возьмите. Не нужно мне.
— Да что ты? Не к тому говорю. Ружье твое.
И до того раздобрел Сила, что мать не могла надивиться его отзывчивости и догадливости, — воду носил, полы мыл, дрова наготовил.
— Хорошим мужем будешь, Силушка. Только бы доброй девке достался.
— Это как то есть достался? — с тихим гневом спросил Сила, и в лице его прорезались под тонкой кожей косточки. — Разве можно меня на орлянку разыграть: кому достанусь? Да я так откачнусь от них, что и голоса ихнего не услышу…
— Не обижайся, сынок, нынче они большеправные, отчаянные, никого не боятся. Далеко от них не бегай, а то одичаешь, сослепу к первой в руки попадешь…
— Выбирают, значит, как барана в стаде? Ну, маманя, открыла ты мне глаза.
— Да что с тобой? Все спокойный был, не нарадуешься, а тут на тебе! Закипел каждой кровинкой, зашевелился каждой косточкой. Ну, лишку сболтнула я, так ведь любя! Вот пулю споймал где-то…
— Смолоду бояться пули, так что же из меня получится?
— Не скрою, батя гневается: распояской вроде бы держишь себя со старшими. Чай, Кулаткин в родители тебе сгодится, а ты с ним, как с ровней, ватажишься. Директор он…
— Не мой, у меня начальник Беркут Алимбаев… А все же Мефодий Елисеевич с веселинкой… Но если бате не по душе, буду глядеть мимо Кулаткина. Не переживай, маманя, кругом меня долго не напрыгают…
— Молодец ты у нас, Сила, молодец. Впрок тебе говорю, на завтрашний день. Поезжай, лошадь напоила я по зорьке, и Накат твой верный набил брюхо костями. Приторочила к седлу бельишко, книги и сдобу.
С матерью простился у крылечка, клонясь с седла, касаясь лбом ее плеча. Накат потянулся, припадая на передние лапы, побежал впереди полукружьями, жеребенок трусил рядом со своей матерью, терся рыжим боком о стремя.
На взгорье бело-седыми волнами разворачивал Иван Сынков овечью отару. Сила помахал ему плетью, Иван качнул над головой дубинкой. Овечий страж — сучка волкодавьей породы — и Накат встретились на бугорке, поцеловались по-своему, заглянули под правила и, видно удостоверившись, что ни тот, ни другая не несли богу грамоту-жалобу на свою собачью жизнь, разошлись.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Андриян Толмачев сошел с лайнера с легким чемоданчиком и остановился за аэродромом в тени молодых, лишь набирающих белизну берез. От низового ли ветра-лобача с пресным запахом реки и горечью притомленных степных трав, от ночной ли в напряженном гудении самолета устали слегка покачивало его, высокого и сухощавого. За шиханом Семиглавый мар, за снеговыми горами и морем оставил он в жаркой пустыне задышавший во всю горячую силу металлургический завод. В душе все еще не заглохли похвальные, по-восточному красочно-витиеватые речи министров в тюрбанах и фесках (тысячу лет будут помнить братскую доброту русских — помогли очнуться после вековой спячки земле, барханами и извилистыми трещинами напоминающей человеческий мозг).