Андриян попятился в прихожую, притворил дверь.
Незнакомая женщина, тонкая, худая, в темной юбке и темной кофте, придерживая платок у подбородка, с тихим изяществом скорбящей поклонилась Андрияну Толмачеву, потом Алене, ответила на поклон Силы и тихо вышла.
— Уж лучше бы он сам помер, мы бы грех на душу не брали, не отпевали бы заживо раба божьего Мефодия.
— Ты что же, сестрица, одних на ноги ставишь, других хоронишь во цвете сил? — сказал Андриян.
— А и что? — отвечала Алена, собирая гостям на стол: никогда не спрашивала, хлебосольная, хочет гость или не хочет, собирала на стол. Сызмальства так привыкла.
— Кто же эта женщина? — спросил Андриян, все еще находясь под обаянием скорбного изящества женщины, теперь уже пересекавшей луговину легко, будто воздухом несло ее бережно.
— Да жена Мефодия Агния. Аль не помнишь?
— Ванькина мать? Прямо царица… — Андриян глянул на Силу: почтительно-радостное было у него лицо.
— А отпевали мы его не для смерти, пусть затоскует и вернется к ней… Нельзя ему так-то губить себя. Засвоеволился мужик, низко ему под небом стало.
Сила осведомился у Андрияна Ерофеича, нужна ли ему лошадь.
— Какая ему лошадь, парень? Отъездился, отджигитовался, поживет у нас, стариков, — сказала Алена.
Сила склонил кудрявую голову, прощаясь. Андриян встал и пожал его теплую руку.
В сени парень вышел, ступая на носки, так же тихо вывел лошадей, закрыл ворота и калитку, шагом отъехал от дома, а потом уж пустил в намет, держа на поводу порожнего меринка.
Андриян и Алена глядели из окна, пока не скрылся в лугах Сила. Улыбнулись.
— Мало таких сейчас, чтобы старших уважал, себя в строгости держал. С налета к нему даже нахрапистый не ринется: спокойствие-то у него с достоинством. Жалко, молод парень, а то бы лучшего зятя не желать-искать. У нас с Филей ведь три невесты. Любую бы отдала. Только бы заикнулся. Хочется по-людски. У Насти вроде налаживается с Пеговым Сережкой, мотоцикл с коляской нужен в приданое. Ох, братка родной, обещала не впутывать тебя, да уж терпежу нет. Ушел Ванюшка от Мефодия и матери… Господи, как он тосковал по отцу своему. По сыночку нашему Васе. Под страхом жили мы с Филей — истает мальчишка… А теперь вот… Хоть бы образумилась Олька… не сродница она ему, внучкой числим, а так чужая. Ты уж не проговорись…
По каким-то своим бабьим соображениям Алена еще в первый день гостевания у брата покрасила свои сильные густые волосы в игривую рыжеватую масть. Теперь волос отрос, и от корней как бы запенилась белоснежной выделки седина.
— Гляжу я на тебя, Аленка… видно, греховница ты, как братка наш Тереха… Он вместился тут, на родине-то?
— Живет в шорной, сбрую шьет. Прямо из окошка удочки кидает в заводь.
Алена рассказывала: поигрывает Тереха. Бабы винят: будто мужиков сманивает в путешествия — то в пески, то в горы; мужики подозрение имеют, мол, соблазняет бесхозных баб, доведя их краснобайством до полной душевной и телесной разомлелости. А разве он виноват, что ласков и умен?
Андриян посмеялся и смехом своим порадовал Алену.
Что бы ни говорили о старшем брате, хорош ли, плох он, а долг повелел Андрияну навестить Терентия в его шорной на берегу Сулака.
— Вот моя наука и техника, ремесло мое под старость, — сказал Терентий, обводя руками низкие саманные стены, увешанные дегтярной и еще не мазанной сбруей. — Живу… — уклончиво продолжал он, сняв фартук и подсаживаясь к брату на скамейку в тени вишни.
Грустное и сладкое вызрело в сердце Андрияна желание выманить брата из его отговорчивости на открытое поле, чтоб вешним ветром распахнуло душу до самых детских глубин. Но давно утерянные вместе с юностью позывные не приходили на память. Трезвая обжилась в голове мысль: «Да и нужно ли мчаться в луга детства? Не успеешь разыграться, как желтым суглинком ляжет под ноги развилок и навсегда разведет-разлучит нас. Кричи не кричи — не донесет ветер голоса».
Брат по привычке скучно ворошил давно перегоревшее в нем, да и не столь уж важное для него самого. Воля, мол, не всем полезна. Вон Елисей Кулаткин взял в свое время полную волю, в один день оставил без молока детей, внуков, своих в том числе: извел частных коров. Терентию-то какое дело — одинок ведь. А то разрешил престарелым бабам обзавестись ишаками, ну там дровишки, сенца козе, глины привезти. Татарин-старик, известно, работает, пока не успокоят его могильным камнем. Разрешил, а потом велел уничтожить, чтобы через эту животину не лился яд в сознание, а то, чего доброго, за кривые сабли схватятся — и вспыхнет на солнце зеленое знамя газавата. Куда девать ишаков? На махан не годятся, волки не режут: пахнут невкусно…