Клава, Ольга и Настя расстелили полог по траве, накидали разную одежонку, и парни — Афоня Ерзеев, Сила, Иван — расселись вперемежку с девками.
— Ну ты это… давай поиграю на гармошке, а ты спой, Оля, — говорил Иван ласково и доверительно.
— А что, я со своими парнями выпью, — сказала Ольга, садясь рядом с Силой. — Ну, кавалер, подвинься! — Обнаженной загорелой рукой она взяла стакан, выпила. — Вот как! Чтоб тебе, Ваня, меньше осталось. Ну кто — я или ты на гармошке? Не пропил еще? — совсем как жена, поддела она Ивана.
— Как можно?
— Все можно, ежели на себя махнуть рукой.
Иван не мог припомнить, где спрятал гармонь; балалайку нашел на сеновале — прицепилась струнами за жердинку.
— Господи, что это такое… Черт, черт, поиграй, да опять отдай… Вот она! — счастливо сиял он медным веснушчатым лицом, вынув гармонь из-под колоды.
— Начинай, если не осип, — сказала Ольга.
— Подголосничаешь?
— Ну сказала… Последний раз пою с тобой в девках.
Уселись друг против друга на яблоневых пнях.
Прошлой весной сказал Иван Ольге, что если она не верит в любовь его, то он вырубит сад. И вырубил и даже выкорчевал пни, вывернув страшенными корнями к зною.
Иван вскинул голову, глядя в заречную даль, на курганы. Забыв гостей и все, что было перед глазами, он заиграл на двухрядке с ходу, без приладки.
Ольга, повернувшись смелым лицом к заре, запела сразу же на легком глубоком дыхании. Клава и Настя, скрестив руки под грудями, подтянули:
Ознобило сердце Силе Саурову. Подперев рукой подбородок, смотрел он на луга с белыми разводьями тумана, на конопляник у пруда — несло оттуда резким приятным запахом, а с пригорков уже пахла соломой сухая рожь.
Иван заиграл, сам подпевая:
По ходу песни Настя должна была отвечать ему куплетами, но она замахала руками.
— Ты бы лучше о закуске подумал. Богатый, а жадный.
— Все будет! Сам! Никто не помогать! — Иван вприпрыжку бросился в свой дом. Выгреб из печки кизячную золу на загнетку, облил керосином и поджег. Запах керосина перебил запахи прокисшего кваса, залежалости холостяцкого жилья.
Сковородка раскалилась, а класть на нее было нечего, сколько ни шарил по углам. Потом, топая толстыми ногами, забежал в сарай. Кудахтанье кур не оставляло сомнения, что Иван полез по гнездам. За пазухой принес десяток яиц. Отворачивая от огня лицо, бил их над сковородкой. Яичницу поставил на дощечку в круг гостей.
— Чем бог послал угощайтесь, друзья и сродники. На бутылку у меня всегда есть. В свободное от пастушества время саман делаю. Вода из Сулака бесплатная, глина тут же, а машину соломы привезти долго ли? Афоня Ерзеев помогает.
— Да что тебя повело с круга? — тихо сказал ему Ерзеев.
— Молчу! Действительно я забрехался.
Ивану хотелось выпить, и он хмурился на медлительность девок и парней. А они как будто бы и не замечали налитых стопок — и пить не пили, и речи не говорили, скажут слово, думают, улыбаются.
Ерзеев расправил усы, кивнул подбородком, натянул кожу на жилистой шее.
— Со свиданьицем…
Отпил полрюмки, поставил и подвигал челюстями.
— Это что за яичница? — спросил он, поддевая вилкой цыпленка со сковороды. — Откуда тут цыпленок?
— Признаюсь, из-под наседки вынул… Они, черти куры, подряд занаседились. Я их уж купал в кадушке… Квохчут…
— Природа продолжения хочет, — сказал Ерзеев, серьезно глядя на Ольгу.
«Даже ухом не ведет, — досадовала Ольга на Саурова за то, что уселся в сторонке у подсолнуха, спокойно поглядывая на всех и на нее, — и пусть».
Но она тут же встала, подошла к подсолнуху. Ветерок обвивал ситцевым платьем ее ноги и бедра.
Сила нахмурился, встревоженно и ласково думая о ней. Притомленные зноем, печально шуршали нижние лопухи подсолнуха.
— Несерьезный ты парень.
— Ну это брось. Не тебе судить о серьезности.
— А вот увидим сейчас. Твоя лодка в заливе?
— Моя. А что?
— Иди туда. Хочу твою серьезность испытать.
От шагов Силы за пряслом порскали кузнечики, будто кто горохом засевал жесткие травы.
Вдогонку ему завивались голоса — простецкий хриплый сильный голос Ивана, басовитый Ерзеева и молодые, тоже старинного лада, голоса девок — доверчивые, жалобные:
то своенравные: