— На тебе, видно, только и можно ездить.
Смягченный лунным светом, профиль ее был тонок и нежен.
— А ведь я, кажется, пропадаю, дьяволица ты этакая, современная… Тебе не стыдно со мной, стариком?
Дерзко, оценивающе оглядела спортивную фигуру.
— Пока живой — ты мой.
— Пусть ночь будет нашей… Сядь. — Он потянул ее за руку, сжимая горячие острые пальцы.
— Сыро тут… Ляжешь и не встанешь, — она противилась.
Выхватил его из забытья вдруг заработавший мотор машины. Девчонки не было в палатке. Она уже сидела за рулем. Он сел рядом, отстраняя ее локтем. Маленькая грудь упруго поддалась.
— Ты малость хмельная. Дай руль.
— А ты пьян. Ну, выйди, я одна минут двадцать… Я не стою даже этого доверия?
Он вылез из машины.
Умело Нина вывела машину на дорогу. Взяла большую скорость. Машина подпрыгивала на выбоинах. Грейдерная дорога блестела выпуклостями.
Дачный пригородный поселок спал. Проскочила один красный свет. На повороте у реки из калитки дома шалопутно выбежала на дорогу женщина. Нина крутнула руль. Оглянулась — женщина на четвереньках ползла к штакетнику.
Нина прибавила скорость. Остановилась лишь далеко за поселком, в лесу. Погони не было.
«Нужно было помочь ей, — думала она. — А-а… Что она? Выметнулась на дорогу… Зачем? Кто ее просил? Жалко? Поезжай в милицию. Не поедешь!»
Дяденька ждал ее у палатки.
— Пожалей меня. Я скоро умру, — сказала Нина.
Лишь через двое суток Нина вернулась домой, на дачу, встревожила мать.
А теперь вот смотрела на Истягина, и лихорадка мало-помалу утихала.
— Как в бреду было, я ехала, а та выбежала на дорогу. А зачем выбежала? А зачем ехала? За грехи наказание?
— А ведь тебя, Нина, не было там, в машине… Приснилось тебе.
— Вы хотите, чтобы я там не была?
— Спи. И забудь то, что раньше приснилось.
— Останьтесь у нас до утра, пожалуйста. Утром простимся. И мать просила задержать вас. Вы очень нужны ей. А мне-то как нужны! Я ведь не все… Вы должны знать все!..
— Я не оставлю тебя. Спи спокойно. Я буду с тобой, я ведь тоже сирота. И людей сбивал и стрелял. И погано думал о них.
Серафима догнала его на берегу — отвязывал от коряжины свою лодку. Схватила за большой палец, потянула от реки.
— Я на коммуникациях… Как же так? Убежать?! Ничему не удивляйся. Не забыла я тебя.
— Да что ты?! Я ведь без разрешения, всего на минутку. Мне бы бумаги мои… Нина велела подождать, а я вот — уж ночь скоро. В ящике где-то оставались бумаги. Как она, Нина-то?
— Спит. Ты сонного снадобья дал ей, что ли? Целый день была сама не своя, а ты вот успокоил.
— По душам поговорили с Ниной, по душам.
— Ну? Как я? Сильно обработало время? — Быстрота речи Серафимы свежа, приятна энергией, уверенностью, полнотою жизни. Была она сытая, блестела, как гордая птица брачной поры.
— Ты — царь-баба. И сама знаешь свою силу.
— Да ну? А ведь я — в пониженном настроении. Хочу создать лигу одиноких женщин. Идея?
— Записки бы мне мои, а? И ради бога, не лги насчет лиги. Грех такой прекрасной лгать. Записки…
— Пошли в дом. Получишь все, что тебе надо. Даже мою душу бедную, близорукую. В обмен на твою четырехглазую. О господи! Кажется, совсем недавно все это было. Неужели жизнь прошла?
Сильная, молодая жизнь играла в каждом движении, в улыбке, в голосе ее. Легко шла к даче, и бедра поигрывали с девичьей грацией. Может быть, Антон Истягин все еще видел ту, давней девической поры Серафиму. Кажется, впервые достиг он дна своей невезучести, неладной своей доли и, стукнувшись больно, ошалелый, как после тяжелого сновидения, занемог недоумением: почему потерял ее? Но он давно уже сжился с навычкой обходить крутые взъемы на пути, решать не трудные, а первопопавшиеся задачи. И сейчас само собой пришло привычное объяснение: просто он не достоин ее. Саднило душу. Тяжело, зато и самоутешительно брать на себя вину, валить все на природную неутеханность.
Девически чисто и прохладно было в кабинете с циновкой, рабочим столом, книжным шкафом, ночником на столике перед диваном. Хвоей пахло целомудренно.
— Серафима, где мои записки?
…Однажды, в пору наибольшей веры в Тимонина, она пожаловалась на Истягина: надо же так отрубить концы, что даже записок оставил целый ящик.
«Записки? Какие?»
Серафима удивленно и долго смотрела на Федора.
«Не нравится мне, как ты взвинтился».
«Да ведь оставил-то он не случайно! Надежда на возврат».