Тень тучи сгущалась, холодея. На грани тени и света кружили коршуны. Косо летел пестрый хохлатый удод — то складывал крылья, проваливаясь, то взмахивал ими, рывком подымаясь… Полет этот с провалами и рывками вверх и вперед был родствен чем-то жизни Истягина, хоть минутным сходством, но родствен. Не умел ни парить, распластав крылья, ни непрерывно махать ими.
Тучи тянулись друг к другу мохнатыми лапами. Соединившись, ударили грозой и громом. И пролились на луга, на пашни два дождя: крупный, с картечину, и мелкий — зернышком. Все сильнее и ниже расчеркивались молнии, громы обвально скатывались за гористый берег реки. Земля впитывала долго, потом блестко запотели черноземы, запузырились лужи на утолченных прогонах по лугу к водопою.
Влажное тепло погнало в рост не только хлеба на полях, овощи и бахчи, но и на клеклых, от века непаханных суглинках взялась молодая зелень, семя которой много лет дремало в сухой темноте, ожидая своего высвобождения от материнского заряда.
Полянка спускалась к реке. Родник был в самой силе напора. Зелень дерев была в самой силе, но они уже без запальчивости гнали ветви в рост. И река, отшумев вешними водами, ушла в урезы — спокойное и полномерное течение. Пена сошла, хмель брачный сошел, но до упадка, до зноя еще далеко. Природа жила счастливо, как молодые после суматошного медового месяца, когда любовь приходит на смену прилаживанию и отлаживанию первых дней брачной жизни. Весна была затяжливо молодой, как бы не догадывающейся о своей близкой поре зрелости…
Голоса соловьев плескались в груди Истягина, омывали всего, как будто голоса были в то же время воздухом. А спустя время полдневная жара заструила над холмами голубовато-стеклянное марево, сливалось оно вдали с голубизной моря и неба.
Понижаясь к морю, широко растеклось пшеничное поле, покачивались никлые колосья, желтовато-теплый свет зрелости ходил над нивой и вокруг нее.
Видно, все прикинул Семен Семенов, идя к ней. Валя была одна с детьми. Он сел у порога, загасил папироску.
— Ты долго будешь тут жить?
— Пока не вырастут вот эти. — Бойкого ответа не получилось, затревожилась внезапно, больно и сильно.
— Так. Проясняется. Ну, а кем же ты тут? Домашняя работница или кто?
— Помогать решилась. Что же тут особенного, Сеня?
— Я что же, свободный, выходит? Ну, что заплакала? Хочешь, по старой борозде будем идти, хочешь, по-новому, скажи, сыграем свадьбу… Свободный я или связан словом?
— Долго не нагуляешься на воле. Вона какие невесты вокруг тебя!
— Да это уж так, была бы охота, найдутся. Я ведь о том, Валентина, даешь ли мне волю? Как-никак у нас было с тобой… Я и сейчас не отнекиваюсь, я готов…
Он закрыл дверь на крючок, пошел на нее, округло, ухватом расставив руки.
— Нельзя. Я не какая…
— А если вечерком?
— И вечером — нет. Никогда нельзя, Семен.
— Да как же так, Валя? Ни днем, ни вечером нельзя. Человеку не дано иного времени, кроме дня да ночи. Валь?
— Ты же понятливый, Семен.
— А-а-а, вон оно чем пахнет! Не думаешь ты о своей жизни. Я старше тебя, знаю жизнь с того и этого бока. Истягина ценю — добрый мужик, малопрактичный. Тебя я остерегаю: не глупи. Себя загубишь, его в дураках оставишь, меня потеряешь. Поняла? Не злись, я по-хорошему. Я официально заявляю.
Валя выглянула в окно:
— А-а, кажется, дождь…
— Пора богу и о нас вспомнить…
Семен томительно мялся у порога, грея в руке дверной крючок.
— Ну, Валька… Не ручаюсь за себя в перспективе. Пошел, но не навсегда. Зашибла ты меня. Но я не споткнусь. Гляди ты себе под ноги.
В этот дождливый вечер Истягин задержался в поле. Вдвоем со стариком Тактаевым сидели в полевом вагончике, курили, с приятной ленцой перекидывались словами.
И вся прошлая жизнь постепенно становилась такой, как ее видел старик Тактаев, а видел он ее просто.
— Антошка, чего только ты не пережил, а?
— Да, война.
— Ну, это всех не миновало. Деревенский ты. Восьмилетним посадят, бывало, верхом — боронуешь. Рыбачить начинают сельские раньше городских. Сами мастерят удочки из проволоки. Все сами. Тонул? Тонул. А в ночное, а? Коров пас, птицу стерег. Да какая школа преподаст все это? Ночью снопы с дедом возил. Бесхитростный был ты парнишка. Ты уж не обижайся, а помнишь, голод начался летом? На мельницу ходил с мешочком… — Тактаев заплакал. — Удивляться надо, что такие веселые мы.
По вязкой дороге под дождем и ветром Истягин едва добрался на чалом. По ступицу вязли колеса.