Случилось это где-то около полуночи, и Антон Истягин сначала усмехнулся, а потом затревожился, опасаясь за свои твердые планы насчет ясной, без отлетов жизни. Уж не воскресала ли пора молодого шалопутства, когда в часы ночного бдения куда только не уносило воображение, в чьей только шкуре не побывал!
Однако, взвесив все, Истягин успокоился трезвым выводом: это противоречивый дух последний раз пошевелился, занимая в могилке место поудобнее, вздохнул и послушно замер.
Теперь начнется настоящая здоровая и ясная жизнь.
Покрутил приемник: по радио диктор какой-то далекой республики с акцентом говорил по-русски об очередном историческом событии. И это окончательно включило Истягина в привычную атмосферу жизни, где простых передач не было, а были только исторические.
Гусельское займище на Волге
1977
ПРЕДЕЛ
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Толмачами прозвали их за диковинный дар вникать в тайну языков и наречий — даже по немому шевелению губ, кажется, смекали, что силился молвить человек.
Радуясь простору, Толмачевы разбегались по вольной земле безоглядочно, с веселой ошалелостью жеребят на первом вешнем выпасе.
Далекого предка Толмачевых обротало постоянство на Сулаке — восточный луговой берег азиатский, западный — европейский, гористый. Покорился Корней домовитой устали, предосенне-голубому покою в сердце. И загодя облюбовал веселый пригорок для вечного жительства. Как перед дальней дорогой к почившим предкам, сиживал он на камне, и в догоравшей вечерней заре выкруглившийся за Сулаком курган представлялся отрешенному взору калачом на хмелю.
Тут-то в лугах раздвоенной свечой затрепетал огонек, сине закудрявился над орешником тоненький дымок. Сухонький мужичок в белой рубахе клонил вербы одну к другой вершинами — мастерил шалаш. Косой, пологий, с подсевом дождь темно пятнал запыленные белобрысые головы ребятишек, и вокруг детвы летала баба на раздутом ветром подоле.
Толмачев подошел к телеге, суковатой, вроде шестопера, палкой постучал по колесу.
— Издалека ли шустрил… онучи развесить на ветру? — Корней раздувал тонкокрылый нос. — Уезжал бы… теснота… дышать нечем!
Мужик молчал печально-примиренно.
Толмачев совсем было решился впритайку сняться, кануть в неисхоженные дали к азиатам, но, поглядев в простодушные глаза новосела, обмяк: моргал тот, виноватясь, являя вековую терпеливость и уживчивость.
Фамилия мужичка Сынков вскоре примирила Толмачева с первым шабром.
И пошли за ними селиться на Сулаке своеобычные люди. От кочевой разбойной степи загораживались речкой да молитвами. За спиной лесистые горы с зелеными росплесками травостойных полян в долинах — туда, в дубовые уремы, сподручнее утечь в случае лихого аламана — конного набега из степи.
Пределом назвали свое селение русские, даже походя не проговорившись о сокрытой в сем слове тайне — пределом чего? Поиска ли плодородных земель? Размытые берега Сулака обнажали по срезу аршинный пласт чернозема. Предел ли отступления перед взвивавшимися над головой арканами? Или предел счастья? Ведь каждый привез верхом на коне или в телеге или за ручки привел молодую, обрюхатив ее в первую же ночь на вольной земле у колеса и потом, глядя на звезды, одну руку купая в осыпанном росой разнотравье, другой гладил тугой атлас нежно-прохладных женских щек.