Ташлой назвали татаро-монголы полоненный ими заречный край Предела. А когда силы уравновесились, стали называть богатое селение Предел-Ташлой. Народы полусмешались, как речная вода при впадении в море: уже чуток подсолилась, однако еще не прогоркла, храня пресный запах камыша. Полуразбойная щемящая тайна-краса кипела в смешении кровей. Собрались на Сулаке старики чубатые в картузах и бритые в тюбетейках и решили:
— Бог один, только вера разная. Вечно жить нам в мире, веру не трогать и нравы на смех не подымать.
И взялись татары расселяться вперемежку с русскими, мордвой и чувашами. Через каждые тридцать верст колокола с высоких церквей колыхали синеву отлогими волнами, а еще через тридцать — мечеть пронзала небо, и мулла напряженно тонкоголосил на заре, напоминая правоверным о короткой, в один конский порск, земной дороге и бесконечном блаженстве в раю, где вечно молодые жены и резвые скакуны.
Кругом Предел-Ташлы припали устами к Сулаку села с названиями на испуг или загадку: на левом берегу Татарский Сыромяс, на правом — Чувашский Сыромяс, а у выхода на степное раздолье мордовское Дракино, вроде кулака вздраченного, мол, сунься — двину, откинешь копыта на сторону. На самом же деле мордва спокойно и приветливо стояла на черноземе.
Меж горами Беркутиной и Железной гуляли на исходе лета сквозняки — с полынной горчинкой и песком посвистывал азиатский, сумрачной белесой морокой гулял сквозняк европейский с запахами леса и трав.
Третья гололобая каменная гора — двулика и двуименна: восточный склон — святого Сулеймана, западный — святого Николы.
Дробненькие, сухожилистые, с добродушно раздвоившимися на кончике носами Сынковы со временем расплодились на полсела, постоять же за себя робели, зато навыкли разнимать и примирять драчливых. Всех ласково называл старик сынками, а как-то сумерками зачислил в сынки бородатого егозистого грамотея Кулаткина. Кротостью, затяжным раздумьем в ущерб себе заработали Сынковы уличную кличку Залягай Тебя Куры (единственная у них ругачка) — из поколения в поколение тешила она самолюбивых Кулаткиных, обрекших себя изводиться душой о светлом земном пути Сынковых.
Кулаткины были не менее состоятельны, чем хлебопашцы и скотоводы Толмачевы, Сынковы или Сауровы. Но зажиток их был на особый лад: полукрестьянский, полуслуживый, вроде бы несерьезный на взгляд земляных жителей Предел-Ташлы.
До революции — агенты по продаже швейных машин «Зингер», волостные писари, а в советское время — работники учреждений, заготовители различной продукции, уполномоченные. Самые знаменитые ораторы, горячие активисты по подхвату нового были из рода Кулаткиных. Женились они на девках-домоседках. Жены не покидали теплых гнезд, рожали детей, вели домашнее хозяйство, работали в огородах и садах.
Служившие по районам и городкам мужчины, наездами навещавшие матерей и жен, обгоняли их в образовании, в навыке обхождения с людьми, в чутье к новым веяньям, в широте взглядов. По этой ли причине или по самой природе мужчины Кулаткины были капризны, властны, заносчивы. Не всегда скрывали свое превосходство над земляками.
Елисей Кулаткин не уходил на пенсию с высокого районного поста даже в семьдесят два. Послали его в техникум кадрами ведать. Вскоре из техникума жалобно и тревожно засигналили: старик учит всех подряд, подминает дирекцию, предпринимает какие-то шаги, чтобы перевести техникум, существовавший на базе совхоза, в областной город. На собрании ждали от него благоразумия и зарока не преступать прерогатив власти, но он повел себя размашисто, всех перебивал, вышагивал по залу, наотмашку клеил людям ярлыки и наконец так все завихрил, что пришлось опять ставить перед ним вопрос о пенсии.
— А вы сами подавайте за себя, если у вас кишка тонка. От вас я ухожу с негодованием. Вы еще покланяетесь за мной, припомню я вам назаслуженные мои обиды.
Долго он ходил без дела, писал во многие инстанции, ездил в Москву. Не зарастала дорога в Предел-Ташлу, торимая различными комиссиями, разбиравшими его жалобы и сигналы. Выйдя на пенсию республиканского значения, Елисей добровольно возглавил комиссию по охране природы и памятников истории. Но до сих пор не остыл его гнев против тех, кто помешал ему целиком самоисчерпаться на работе.
Он линял на глазах сверстников, с годами все размашистее покачивало его то в парнишечью развеселую игривость — и тогда он ни на шаг не отставал от молодняка в общественных делах, — то в затяжную раздражительность и тоску.