Миша сидит лицом ко мне. Слезы беззвучно текут по ее щекам.
Я беру ее ладони в свои: они такие холодные, что мне становится страшно.
— Миша, как вы? Мне продолжать?
Она кивает.
— Я навестил Николь Ольфингер. Она ослепла и плохо слышит. Но она в совершенно здравом уме. Я рассказал ей о вас. О том, как вы разыскивали их. Но вы не знали их фамилии. Она поняла. Я взял на себя смелость сказать ей, как важно для вас выразить им свою признательность. Она была очень тронута. Еще я сказал, как вы будете счастливы узнать, что она еще жива. Узнать, что еще не слишком поздно. На мой вопрос, как они продержались те три года, она ответила словами, которые я запомнил наизусть: «Мы говорим „нет“ худшему. А потом у нас просто не остается выбора». Да, и еще она сказала: «Такими поступками не кичатся».
Миша прячет лицо в ладонях.
— Вы знаете, Миша, я тоже плакал, когда вышел из ее комнаты.
Несколько минут она остается в этой позе.
— Представляю себе, сколько чувств вы испытываете…
Она не отвечает. Но я слышу ее дыхание, слышу, с какой решительностью она сдерживает рыдания.
— Весной можем попытаться свозить вас туда. Кто знает?
Она опускает руки и поднимает глаза.
— Да… но… я так… обезусилела. Мозвожно.
— Если хотите, я приду завтра с блокнотом бумаги для писем и помогу вам написать несколько строк. Хорошо?
Ее подбородок дрожит, но слезы больше не текут.
— Порошок.
На следующий день, когда я только вхожу в ее комнату, она уже сидит за столом.
Она готова.
Я сажусь сбоку.
Кладу перед нею блокнот, даю один из своих карандашей. Я помню, что ручки и фломастеры ей не нравятся. Она хочет быть уверена, что можно стереть, начать заново.
Несколько минут она сидит склонившись над бумагой и подняв карандаш. Ждет, когда придут слова.
Я понимаю, насколько редкими гостями они стали. Такие далекие, перепутанные, погребенные.
— Вам нужна помощь, Миша?
Она качает головой.
Я отхожу от нее.
Сажусь на край кровати и смотрю в окно.
Мы никуда не торопимся.
Я вижу, как она пишет. Очень медленно. Написала от силы десяток слов. Ее рука дрожит, но она старается. Я знаю: в эти мгновения она отдает все, что у нее осталось. Сжигает последний порох.
Я слышу скрип карандаша. Она сильно надавливает на бумагу.
Я готов улечься на постель и вздремнуть. Потому что в этой комнате, рядом с этой пожилой дамой, я непостижимым образом чувствую себя в безопасности.
Она закончила.
Она складывает лист.
Не заглядывая в текст, я кладу письмо в конверт и запечатываю его у нее на глазах. Она имеет на это право, она заслужила уважение. Я надписываю адрес дома престарелых, указываю номер комнаты и имя Николь Ольфингер.
— Я отправлю его по дороге с работы.
Она одобрительно кивает.
— Увидимся в четверг?
Она снова кивает, уже из последних сил.
Я подхожу к двери, но пациентка останавливает меня:
— А вы?.. Ваш о… отуц?
— Эх…
— Что делать?
— Не знаю, Миша.
— Но почему так долго?
— Знаете, мой отец никогда не стремился снова встретиться со мной. Мне кажется, ему невыносимо мое присутствие. Он помнит меня как некую искаженную, деформированную картинку, которую он навеки заморозил в своей памяти.
— Но почему?
— Понятия не имею. Возможно, просто потому, что я не стал тем сыном, о котором он мечтал. Как будто что-то во мне оскорбляет его. Он видит во мне врага. Всегда выискивает слабые места. А затем наносит удар, пусть всего лишь словесный. Но ведь слова умеют ранить, согласитесь. Издевки, сарказм, критика, упреки — все это оставляет в душе следы. Нестираемые. И еще этот взгляд, который высматривает дефекты, а затем порицает. Это тоже оставляет следы. Человеку, перенесшему такое отношение, становится трудно доверять другим. Трудно любить себя самого. Да, он страдал. Много. Я понимаю это, да и время уходит, тут вы, конечно, правы. Но настанет ли день, когда все успокоится? Не знаю. Не уверен. Я хотел бы надеяться на это. Я уже давно простил. Но я не знаю, возможно ли что-то другое. Что-то более приятное.
Она не сводит с меня глаз.
А затем берет со стола бумагу и карандаш, которые я оставил ей.
— Все это надо положить.
— Положить куда, Миша?
— На бумагу.
— Хорошо, я обещаю вам. Я положу все это на бумагу.
Мы сидим лицом к лицу.