— Ведьма я, — насупилась.
— Тем более, в курсе должна быть. В смысле, когда зацветет.
— Сам узнаешь, когда. Хозяин-то, вишь, попритих.
— А он-то тут при чем?
— Иногда чует.
— Что чует?
— Да ты поспи, поспи лучше. Работы у нас с тобой полно.
— Ну да, а ты меня после трудовой вахты лечить станешь… Чем в следующий раз?
— Надо бы. Да только сам потом попросишь.
Она засобиралась восвояси, впрочем, е слишком проворно – как разобидевшаяся любовница, суетящаяся по дому в поисках косметички и надеющаяся, что вида ее метаний и времени их хватит на то, чтобы любимый одумался и осознал значимость момента. Мне не хватило – Паня ушла, осторожно прикрыв дверь.
Меня таки сморило, но я не поддался ведьмовским штучкам, и, приложив к этому невероятные усилия, смог встать с кровати и принялся нарезать кривые круги по дому, то и дело сонно цепляясь за косяки дверей, налетая на стулья и спотыкаясь о собственные тапочки. Потом присел на самый краешек стула, так, чтоб неудобно было. И отрубился.
Снились мне гигантские стебли-стволы чертокопытника и бегавшая меж ними обнаженная женщина. И я возжелал ее, как почти одичавший полярник. Я рычал и ломал толстые, хрупкие стебли направо и налево, тщась соорудить нечто вроде загона для издевавшейся над моей неповоротливостью красотки. Она хихикала и ускользала, рыжеволосая милашка русалка. Я не видел ее лица, но думал, оно не посрамит великолепия тела. Она дразнила меня, подпуская на шаг и удаляясь на два.
Ее спина блестела от пота, крупные капли которого казались радужными чешуйками. Ее ягодицы вздрагивали при прыжках, ее лопатки шевелились под кожей завораживая, заморачивая. Я лавировал меж стеблями, как юркая рыбка. Я охотился, чтобы быть униженным и осмеянным. Пусть так, но сначала будет… о, что я с ней сделаю…
Она остановилась.
Я застыл, взмыленный, в паре шагов позади нее. Я уставился на ее спину и ощутил шевеление волос на затылке. Кожа на ее спине лопалась, и трещины, сочащиеся сукровицей, обрисовывали контуры неправильной формы разновеликих чешуек.
Она обернулась. Клацнула зубами. Раскрыла огромную пасть, из которой вырвалось зловоние разлагающейся рыбы.
Я начал пятиться.
Чудная русалка исчезла – передо мной стояло чудовище, кровоточащее сочащееся белесой слизью, только что родившееся - преобразившееся. Оно трепетало. Его чешуйки, темно коричневые, а на грудях, удивительно похожих на женские – желтовато-кремовые, отсвечивали зеленью. Оно упало на выставленные перед собой лапы с пальцами, заканчивающимися иззубренными когтями. Между пальцами – нежно-розовые, абсурдно трогательные, перепонки. Его хвост тяжело шлепнул по земле, разметав прелую траву. В обездвиживающем ужасе я уставился на тягучую мутно желтую каплю, повисшую на левом соске существа.
Челюсти захлопнулись. На меня смотрели два миндалевидных глаза, небесно-голубых, с маленькими зрачками. Пятачок сморщенного носа быстро-быстро заходил из стороны в сторону; из уголка пасти существа потекла слюна. Оно приняло стойку изготовившегося к броску пойнтера.
Я попятился от него дальше – оно не нападало. Может, обойдется, подумал я.
И остановился, сбитый с толку.
Хвостатая чешуйчатая пуля ринулась вперед. Меня спас корень чертокопытника, о который я запнулся, шарахнувшись назад – лишь хвост русалки отвесил мне тяжелую оплеуху, от которой голова словно хрустнула, а из носа и ушей потекла кровь.
…Я проснулся. От меня несло протухшей рыбой, и, смахнув со щеки что-то раздражающее, я заворожено уставился на медленное парение кружащейся в воздухе чешуйки. Провел тыльной стороной ладони под носом, и она окрасилась багровым. В ушах стоял звенящий гул.»
2
-- Да-а-а, — протянул Шурик, скребя переносицу под очками.
— Ор-р-ригинально, — высказался Вадик, почесав затылок.
— Не стыдно? — с укором поинтересовалась Люба, и, глянув на девушку: — Маш, ну, не обижайся ты на этих придурков.
— П-с-с, — Маша передернула плечами, мотнула головой, отчего волосы образовали что-то вроде огненного зонтика.
— А чо? Богема… — Шурик вздохнул: ничего, мол, другого и не ожидал.
— Логово алкаша, - озвучил собственную версию Вадим.
— Алкаш вряд ли бы такой заборище смог отгрохать. Равно как и пьяница-художник. Разве что здорово напуган был. Или свихнулся, — предположила Люба, напрочь позабыв, что вот только что урезонивала ребят.
— Ну. От белочек прятался. От живых или пригрезившихся – не суть важно. Дурковал по полной программе. — Вадька ухмыльнулся.
— Хватит, — Маша рубанула рукой воздух. — Осмотримся давайте, что ли.
Вне всякого сомнения, именно здесь ее папашка и обретался. По крайней мере, последние месяцы жизни, если вообще можно вообразить жизнь в таких условиях. Она видела нечто подобное в квартире одного старого козла из Худфонда, в какую попала добровольно, в порядке гуманитарной помощи дряхлеющему художнику, а ушла оскорбленной в лучших чувствах – у перечника даже намека на эрекцию не наблюдалось, хоть старый от отчаяния готов был хоть веник привязать к своей не подававшей признаков заинтересованности сморщенной пипетке…
Посреди комнаты стоял разложенный диван с открученными – или отломанными, что казалось почему-то более вероятным, - подлокотниками. На диване – смятая, грязная постель, пересыпанная самокруточными охнариками и хлебными крошками, мелкими – куриными? – костьми с высохшими волокнами мяса, смятыми консервными крышками. Маша не могла вообразить, как можно спать в этой груде мусора, где и задницу-то некуда притулить. Постель больше походила на свалку, чем на место отдохновений.
На затоптанных ковриках, застилавших крашеный охряной – вот спрашивается, подумала Маша, отчего этот фекальный цвет так популярен? – краской пол, валялись запыленные бутылки из-под дешевого винища, капли которого на ковриках темнели, точно кровяные.
Под зарешеченным изнутри прутьями оконцем – стол о трех ногах, заваленный скомканными листами бумаги для рисования, перемежающимися бумагой потоньше, да обрывками газетных и журнальных страниц, пожелтевшими, высохшими до такой степени, что, казалось, при прикосновении рассыплются в прах. Лампа с прогоревшим абажуром украшена дурацким картонным колпаком с металлическим, похожим на бронзовый, бубенчиком. В общем, ничего интересного.Маша направилась к двери.
—Слушай, а для чего он на это окно решетку поставил? — спросил Шурик.
— А я почём знаю? Ты спрашиваешь меня так, будто я всю жизнь провела рядом с заботливым папкой, а не только теперь, вместе с вами, имею возможность ознакомиться с его немудреным холостяцким бытом.
— Не устала, речь толкать? — Вадим подпирал спиной стену.
— Когда устану, к тебе обращусь, — проворковала она, с удовольствием отметив, с какой скоростью Любина рука устремилась к предплечью Вадима – белобрысая пыталась напомнить о своем существовании. Что ж, ей это удалось – ладонь парня накрыла ее руку, и он посмотрел в глаза Любы не то виновато, не то настороженно.
— Словно обыск тут проводили, — Шурик обвел комнату взглядом. — Никому в голову это не пришло?
— Или хозяин торопился слишком… — проговорила Люба.
— Ой, я вас умоляю! — Маша закатила глаза. — Мне сдается, папашка мой просто свиньей был, так что не стоит строить дурацких предположений.
— Вот он, глас дочерней любви, — патетично произнес Сашка.
— Шурочка, у тебя есть одна удивительная способность… — ласково проговорила Маша, и двинулась к парню. Тот рывком поднял руку и поправил очки. Ну, не нравилось ему, когда Машка начинала говорить так задушевно-проникновенно – как правило, за этим следовал чудовищный скандал, реже – жуткий Машкин плач, отчаянный, надрывный, казавшийся истощавшим ее до полусмерти.