Заходили Левушка и Ленушка Аникины, приятели еще деда моего покойного (или в лес ушедшего?), Панкрата, выглядящие моложе меня теперешнего. Они – как румяные ребятишки неизвестной расы, любознательные, живые, но морщинистые от рождения. Я имел возможность разглядеть их отражения в зеркале, за которым они меня застали, ввалившись в дом безо всякого стука, на незатейливый деревенский манер. То ли они не решались помешать мне сосредоточенно ковыряться в носу, который я старался очистить от чешуек запекшейся крови, то ли не смели отрывать от размышлений о русалках – как бы то ни было, они ушли, на прощанье помахав ручками и улыбнувшись своими мелкозубчатыми улыбками. Они похожи, словно брат с сестрой, и теперь я склонен доверять полагающим, что за годы супружеской жизни муж с женой накладывают друг на друга не только личностный отпечаток, но и внешний.
Заходила Марина Федоровна, старушка – божий одуванчик. Она уверяла меня в необходимости защиты жилища, ну, или, по крайней мере, хоть оконных проемов, при помощи крысиных трупиков. Говорила этак сердечно, а глаза светились добрым безумием. Попервоначалу-то я воспрянул духом: ну хоть одного человека вменяемого встретил. Ан нет – такая же чокнутая, как все остальные. Ну да, и я тоже. Потому что совет учел. Завтра обещала занести с дюжину сушеных пасюков, а я в качестве благодарности вызвался вскопать ей пару соток огорода. И что она там выращивать собирается? - дожди льют такие, что впору рис сажать.
Я ждал Паню. Она выпендривалась. Я продолжал изучать содержмое ноздрей, выковыриваемое указательным пальцем, и рылся в мусорном жбане на плечах, пытаясь отыскать хоть какие- то сведения по части проведения строительных работ.
Надеюсь, моих ничтожно малых познаний хватит на то, чтоб возвести забор. Я уже и материал присмотрел – на берегу Пырхоти высится штабель бревен, распиленных кем-то на куски метра по три с половиной. Как раз то, что надо. Однако не могу вообразить, как их буду сюда перетаскивать. Горбатый Гаврила, местный плотник, специализирующийся на «домовинках», обещается выделить лошадь, да вряд ли с неё будет прок – животина на трех ногах, как в той дурацкой песенке, и не могу определиться, смешно или жалко выглядит ее взбрыкивающий хромой аллюр, когда она полускачет-полуковыляет на луг попастись.
Стараниями горбуна все оставшееся население Благодати обеспечено гробами впрок, и в его сарае целый склад домовин с грудой крестов. Мне мнится, старикан позабыл технологию изготовления чего-либо, кроме изделий, напрямую связанных с похоронным ритуалом. Гаврила целыми днями шатается по селу, наведываясь к друзьям и подругам, и тут и там рисуя на заборах, срубах и дверях пиктограммы – гробики с крестами, - какими дети обычно изображают места захоронений кладов на картах сокровищ. И вздыхает так горестно. Слушая его вздохи, ощущаю дикую, абсурдную неловкость от того, что пока не представляю ему возможности присыпать землей гробик и водрузить над ним крест с коряво выдолбленными буквами моего имени.
Благо, яму копать Гавриле не придется – разрастающийся вширь овраг тому причина, и лишь благодаря – дурацкое в данном контексте слово – местному обычаю помирать в лесу, на склонах оврага не белеют кости. Ни одной, сам проверял. Только гнилые доски, некоторые с обрывками бледно-розовой, бывшей некогда красной, ткани. Я не хочу быть выставленным напоказ через несколько лет – а то и месяцев – после кончины, посему всё же предпочту уйти в лес. Снимаю шляпу перед глубиной мудрости народной. Однако не понимаю, отчего та же мудрость не подсказала селянам методов борьбы с распространением оврага, известных каждому пятикласснику, хоть раз открывшему книжку по природоведению на нужной странице.
В Пырхоти обретаются огромные рыбины – тяжелые шлепки по воде пугающе отчетливо слышны ночами, заглушая даже вой той бедной собаки. Я стараюсь думать, что это именно рыба резвится, и пытаюсь открещиваться от воспоминаний детства, говорящих о том, что в реке отродясь ничего крупнее красноперки не водилось. Ну, по крайней мере, так говорил отец. Сначала я был слишком мал для того, чтобы меня отпускали на речку, а потом как-то неловко самому было перед сверстниками за то, что не умею плавать, и я даже придумал болезнь – аллергию на речную воду, именно на речную, поскольку эта оговорка допускала возможность купания в колодезной без опасения покрыться страшной коростой. Теперь-то вспоминаю, что у всех пацанов находились какие-то отговорки на предложение пойти искупнуться, и рассказы Кольки да Сеньки представлялись мне выдумками чистой воды, ну, речной, коль на то пошло. Выходит, никто из нас, выросших пацанов, не смог бы с уверенностью ответить, водилась ли в речке рыбешка. Не говоря уж о русалках.
Русалки. Снова кружат свой кошмарный хоровод в моей голове, сужающийся хоровод разверстых пастей, зловонных, влажных, бездонных.
Я и со стороны реки двор огорожу – ни одна тварь не пролезет. Буду плескаться в полуметре от них, но оставаться таким же недосягаемым, как в детстве, в родительском доме, на лугу или еще где, но никак не на берегу Пырхоти и не в лесу.
Я готов унижаться, просить и умолять. Никогда особой гордостью не отличался, а тут и вовсе этого чувства лишился.
Противно самому перед собой, гадко и тошно. Однако куда отвратнее воображать русалок, шумной гурьбою прибывших в гости на обед, главным блюдом которого являюсь. К веселью и домовой, наверное, присоединится – «хозяин», как называет его Паня. Я не видел его, однако существование сего персонажа подтвердилось сегодня утром – перед дверью я нашел чашку, ту самую, что запропала после того, как я, воспользовавшись Паниным советом, налил козьего молока и положил сверху кусок хлеба. В пропаже чашки я винил отцовскую кошку. Теперь же в чашке лежала голова котенка. Я понял так, «хозяин» намекает, пора его подкормить.»
2
Иван провалялся в лесном домишке почти сутки с того момента, когда хилая дверца хибары Петропанкрата распахнулась и явила кошмар во всей его уродливой красе.
— Я подушку ему подкинул, сорвиголовкой набитую, — сказал Петр – Панкрат.
— Это что, наркота местная?
— Чего?
— Опьяняет?
— А-а-а, — протянул старик понимающе, и почесал голову, вызвав отступление парня, которому не улыбалось нахватать вшей. Хотя, - добавил он про себя, - поздняк метаться.
— Так что, рубанет его твоя подушка, что ли?
— Не, отрезвит малость. Укорот даст.
— А почему он именно на тебя напал?
— От тебя ж духами за версту несет, а ему противно это, и опасно даже…
— Это одеколон, — зачем-то поправил старика Иван и, проведя ладонью по щеке, поднес к носу, понюхал. Запах еще держался, что было удивительно – «потная спираль», повисшая в избенке, была настолько мощно закручена, что избавиться от вони помог бы разве что хороший пожар.
— А нету никакой разницы, — пробурчал старик.
— Дед, может, мы его совсем, на хрен, отравим? У меня в сумаре дезодорант, вроде, есть.
— Папироской лучше угости. Меня.
— Да травись, — Иван, пожав плечами, протянул пачку сигарет. Старик цепко за нее ухватился, вырвал из Ивановой руки и расплылся в улыбке, обнажив зубы цвета грязного песка.
— Спасибо, племянничек. Сто лет не курил. Первый-то запрещает, ну, если не под дымососом. — Глаза старика сузились подозрительно: — Ты ведь не скажешь, нет?
— Нет. Давай валить отсюда. Если ты и привык к такой скотской жизни, то наверняка после того, как тебя едва не сожрали, изменишь свой подход к вопросу личной гигиены. Я тебе по такому случаю еще и сигарет подкину, так что давай, не нычь, кури спокойно. Лучше, как я понимаю, травиться постепенно никотином, чем быть разжеванным одномоментно. Знаешь, до меня пока не дошло, что тут за срань творится, и я хочу смыться, пока на этот счет не просветился.
— Так никто не мешает – просвещайся. Я, если чего, подсажу, что да как.
— Нет, ты не понял…
— Да всё я понял, не тупее других. Может, тебе и в самом деле в Елани-то делать и нечего? Даже если и так… я не определился… да всё равно ведь без меня тебе не выбраться. Ну никак, вот ты хоть пыжься тут передо мной, хоть тужься.