3
— Давай поболтаем, — предложил Иван.
— Нечего!.. Ты слушай лучше…
— Что?
— Рацию…
Старик говорил что-то еще, но Иван пропускал слова мимо ушей. Болтовня про Елань порядком осточертела, а вот возможность связаться по рации… С кем? Каким образом? Там разберемся, - подумал он, - и с первым, и со вторым пунктами. Иван понасмотрелся на заброшенные заводы с растаскиваемыми остатками оборудования, но не мог вообразить военную лабораторию - а именно ею, как он думал, и была Елань, - которую постигла бы подобная участь. Они ж, вояки, законсервировали её, небось, до поры до времени. По крайней мере, очень хотелось верить в это, а не в безумие старика. И верить, что там и впрямь найдется и рация, и генератор, и запас топлива, ну, достаточный хотя бы лишь для того, чтобы дать свет на время, пока удастся с кем-то связаться. Иван старался не думать о том, что затея с рацией вряд ли удастся – это ж не мобильник. Судя по фильмам, всё довольно просто, но вряд ли режиссеры придают внимание достоверности манипуляций с оборудованием – важнее, чтоб свет правильно падал на сосредоточенно нахмуренный лоб героя. И зудело в голове гадкой пчелкой не ко времени подоспевшее понимание, что топает за стариком уже с азартом пацана, которому по кайфу поковыряться во всяких там приборах, поглядеть, что такого секретного понастроили в этом лесу.
Маша? А что – подождёт. Да, этот Петропанкрат говорил что-то об «автоматиках». Было бы неплохо. Не отдаст добровольно – силой заберу, подумал Иван. Странные преображения проводника Ивана не столько уже удивляли, сколько побуждали постоянно наблюдать за стариком, ища какие-то закономерности его перевоплощения в Петра. В том, что он справится с Панкратом, сомнений не было, одолеет ли Петра – вопрос.
Иван ускорил шаг. Ветки хлестали по лицу, оставляя сразу начинавшие вздуваться царапины. Старика растительность, судя по довольному кряхтению, когда очередная ветвь хлестко шарахала его по роже, лишь щекотала. Иван зло сплюнул, дед подбодрил: «Так ото ж!»
Оружие. Был бы у него нормальный ствол, а не газовая пародия, ему сам черт был бы не страшен, не говоря уж о лешаках. Иван снова подумал, насколько быстро адаптировался к происходящему – мозг, казалось, просто перестал удивляться, в какой-то момент будто отключив эту функцию из-за грозящего сбоя всей системы мышления.
Старик говорил о каком-то «опарыше», вспомнил Иван, и, запнувшись о выпроставшийся из-под сгнившей листвы да иголок корень, едва не рухнул вперед, с трудом удержав равновесие и схватившись рукой за лохматое подобие лианы, тепловатое и влажное на ощупь. Выматерившись сквозь зубы, устремился за проводником, даже не оглянувшимся на шум. Опарыш, на котором солдатики приедут, говорил старик, ну, или что-то в этом роде, значит, как ни крути, тот самый опарыш – средство передвижения. Но какого рода? Если предположить, что кличку оно получило благодаря форме, то вполне может статься узкоколейным составом, если же из-за цвета – так вообще несть числа предположениям: с равной степенью вероятности это может быть и камуфлированный грузовик, и сивый мерин из соседнего колхоза, впряженный в усыпанную гнилым сеном подводу. Иван усмехнулся, и хоть укоротил шаг при размышлениях, всё ж едва не ткнулся в спину Панкрату, успев замереть от него на расстоянии в ладонь, покачиваясь на носках.
Дед раскланивался, нетактично оттопыривая тощий зад и при каждом новом земном поклоне демонстрируя дырку в штанах, показывавшуюся из-под рубахи. Иван какое-то время таращился на стариковский зад, силясь оторвать взгляд от будто загипнотизировавшей его то появлявшейся, то исчезавшей дыры. Потом встряхнул головой и, нервно хмыкнув, обошел старика. И окостенел.
Ого, да здесь многолюдно, - пронеслось стремительным опарышем в уставшей от потрясений голове.
На пне сидел старикашка, совершенно голый, какой-то мелкий, как пупс извращенца. Ну, по крайней мере, это было первое, что пришло в голову. К тому же сидевший на пне никак не реагировал на челом бьющего Панкрата, отвешивающего свои размашистые поклоны с размеренностью метронома. Иван посмотрел на своего проводника – тот шевелил губами, из которых вылетали отрывистые звуки, никак не желавшие сливаться, составляясь в слова нормальной человеческой речи. Иван нахмурился и, напрягши слух, сосредоточил внимание на губах старика, стараясь совместить зримое и слышимое.
— Прости, батюшка, простибатюшка, простибатюшкапростиба… — выходила какая-то ахинея. Иван шлепнул по спине Панкрата.
— Это кто, кореш твой?
— Узгуй, — благоговейно молвил Панкрат и, отвесив еще один поклон, задержался в согбенной позе чуть дольше, разогнулся и сделал плавный, струящийся жест, каковой, казалось, невозможно сотворить старческой, в артритных шишках, ладонью.
— Ты ж говорил, узгуйчики – грибы такие, — подозрительно глянул сначала на одного, потом на другого старика Иван, пытаясь определить, кто из парочки в большей степени издевается над его истрепанными нервами и кому в связи с эти первому стоит надавать по старческим ушам.
— Ну да. А этот – главный. Это к счастью, что мы его встренули.
— А, может, это Тришка твой прикинулся, ну, или кент его какой…
— Скажешь тоже! — улыбнулся Панкрат, как несмышленому ребенку. — Они ж от узгуйчиков-то бегут – аж ветер подымают. А откуда про лешаков-то знаешь?
— Что «знаешь»? В каком смысле?
— Ну, что оборачиваться могут.
— Не знаю, — опешил Иван. — Просто показалось…
— Правильно показалось, — сказал Панкрат, и потрепал Ивана за изодранную щеку, как кинолог – какого-нибудь брылястого бассет-хаунда.
— Пока, — Иван сделал рукой тому, что на пне восседал, и раскланялся дурашливо.
— Дурья твоя башка, — неодобрительно покачал головой Панкрат. — Ладно, пошли уж, только не оглядывайся.
— Что, в столп превращусь?
— Пошли, давай, — проигнорировал его реплику Панкрат и, впившись пальцами в предплечье парня, поволок его дальше, всё погоняя и то и дело поглядывая вверх, будто сквозь темную толщу листвы да хвои над головой и впрямь мог разглядеть небо. Это было без толку, потому что, если верить словам Панкрата, ночь может наступить когда угодно, ну, то есть когда то угодно будет группе лешаков, достаточно большой и сплоченной для того, чтобы повлиять на ход времени. Или создать иллюзию этого, накрыв её колпаком весь лес. Бред какой-то, подумал Иван, и истерично хохотнул, когда с ужасом оторвал руку от аппетитного румяного яблока, свисавшего с ветки осины, вполне уверенный, что, вкусив фрукт, может обзавестись десятком лишних сантиметров носа, как в той сказке.
Чудес и нелепиц становилось всё больше, к тому же в лесу явно светлело, и непонятно, что было источником света. Панкрат здорово сбавил шаг, и теперь брел, понуро опустив голову и хрипло, тяжко вздыхая.
То на березовой тощей веточке, то в корнях елки, то в дупле покосившегося гнилого ясеня распускались радужные цветы дивной красоты. Всё с ног на голову становилось, и Иван отметил, что побродив в свое время по кругу в горизонтальной плоскости, теперь делает то же самое в вертикальной; шагает себе вниз головой и странным образом не падая на кустарники внизу. Или вверху? Ветви, прутья, стволы, побеги торчали во всех направлениях, и Иван ощущал себя как бы внутри вывернутой наизнанку шкуры гигантского ежа. Растительность наступала, сплачивала ряды и хлестала, колола, рвала всё яростнее.
Оба путника были окровавлены и обессилены, но упорно продолжали двигаться, вклиниваясь всё безнадёжнее, всё глубже в самую жуть.
И вдруг вышли на маленькую полянку, поросшую светло-зеленой, какой-то легкомысленной, что ли, травкой. Славненькая полянка, настолько живописная, будто декорация спектакля кукольного театра.
После лесного мрака глаза резали мелкие пятна цветов, на голову почти ощутимо давила голубизна неба. Громко верещали кузнечики, перескакивали с цветка на цветок то ли птицы размером с бабочку то ли наоборот. Жужжали пчелы. Сновали по стеблям муравьи, движение которых казалось струящимися каплями расплавленной смолы.
Иван замер, разинув рот. Пот разъедал полученные в схватке с чащей раны, но боль казалась совершенно пустяковой платой за вход на эту райскую полянку. Хотя и в лесу всё обстояло не так уж и плохо с цветами да с теми же яблоками на осинах, но то ведь всё было просто иллюзией, потому и воспринималось адекватно – скорее с усталым раздражением, чем со слюнявым восторгом.