— Ну вот что ты будешь с ним делать! — послышалось с лестницы кудахтанье старой Греты. — Лампе, ну неужели ты думаешь, что меня так легко провести? Разумеется, хозяин и знать ни знает ни о каком портере; и он очень удивился, когда услышал, что у нас ещё есть английское пиво!
— Да он всё забыл, выходит! — делая недоумённо-честные глаза, пробормотал слуга, для убедительности запуская пятерню в растрёпанные патлы на затылке. — Он вечно последнее время что-нибудь забывает! Давеча, вон, утверждал, что уже выплатил мне жалование за месяц, и пока не проверил гроссбух, так и не признал своей неправоты!
— Ладно, убирайся-ка ты отсюда, мне готовить надо. И запомни, Лампе — если ещё раз вздумаешь шутить свои шутки — берегись!
— Да я что, если он всё забывает?
— Гретхен! Гретхен! — раздался вдруг с лестницы тонкий старческий голос.
— Да, герр профессор! — громовым тоном выкрикнула кухарка, словно желая перекрыть своим рёвом бестолковые оправдания отставного солдата.
— Пришли с Лампе хлебных крошек или крупы. Надо покормить моих бедолаг! — прокричал старичок с лестницы.
— Слышал, что приказал герр профессор? — с величавым презрением процедила кухарка, набирая у заскорузлую ладонь горсть пшённой крупы. — На вот, и давай, займись уже делом!
Человек, которого все в доме называли «профессором», невысокий, сухонький старичок с белоснежно-седыми волосами, между тем с грустью наблюдал за воробьями, обсевшими подоконник окна в его кабинет, в предвкушении всегдашнего угощения нагло чирикавшими и скакавшими туда-сюда, сталкивая конкурентов с оконного проёма.
— Эх вы, бедолаги! Всё жалуетесь на жизнь? Ну ничего, ничего… вот вам!
И на засиженный птицами подоконник полетели мелкие жёлтые зёрна.
— Бросили бы вы это дело, сударь, ну честное слово! — укоризненно произнёс Лампе, глядя на свежие птичьи «следы», которые ему теперь придётся убирать.
— Вот как? Не кормить их? — Старичок развернулся вполоборота и остро взглянул Лампе в глаза. — А если бы мне предложили не кормить тебя, Мартин — что бы ты сказал про такого человека?
— Простите, профессор, но у меня есть душа, и сравнения с этими бессловесными тварями для меня очень обидны! — надулся старый солдат.
— Ну да, ну да, у тебя есть душа… и вкус к хорошим напиткам, не правда ли, Мартин! — отческим тоном произнёс профессор, укоризненно глядя на слугу.
— Не понимаю, о чём вы, сударь! — торопливо отвечал Лампе, стараясь более не дышать в сторону хозяина и лихорадочно подыскивая предмет, которым можно было бы перебить эту скользкую тему. — О, а что там внизу? Мне кажется, или кто-то пришёл?
Действительно, колокольчик внизу надрывался вовсю.
— Эй, Гретхен, ты там совсем оглохла! — тут же заорал Мартин, в душе несказанно радуясь так кстати подвернувшемуся поводу для смены темы разговора — Иди да посмотри, кто там явился не свет не заря!
— Не командуй мне тут, старый хрыч! — донёсся снизу могучий глас кухарки. — Руки у меня сейчас грязные, не могу отворить! Иди, да сам открой!
Пока они препирались, колокольчик замолчал. А затем случилось нечто ужасное: вместо звонка внизу загремели гулкие удары в прочную дубовую дверь. Нет, это не была чья-то трость или деревянный башмак; кто-то явно от души лупил в дверь прикладом тяжёлого русского ружья…
И обитатели дома 3 по улице Принцессинштрассе обмерли.
Нельзя сказать, чтобы русская оккупация принесла в Кенигсберг страдания или даже неудобства. Скорее, наоборот: в городе стало больше денег, возродилась светская жизнь. Торговцы, разбогатевшие на поставках русской армии, давали большие балы, и сонный Кенигсберг вдруг стал оживленным местом. Прусские чиновники продолжали делать то же, что и раньше; и все они получали то же самое жалованье. Русские армейские офицеры особенно любили университет: они ходили на лекции, а преподавателей приглашали на официальные приемы и балы, на которые их раньше не допускали, рассказывая, к немалому удивлению немцев, что в России теперь царит настоящее умопомешательство на науках и разного рода искусствах, особенно в области механики и химии. В новогодние и рождественские торжества русскими офицерами из корпуса связи были продемонстрированы электрические чудеса — ярчайший, как блеск молнии, электрический свет, подрыв электроискрой небольшого заряда пороха, и очень симпатичный фейерверк.