Собравшись с силами, диким усилием воли я заставил себя работать. Война требовала решений, а не скорби. Нужно было выбить из англичан максимум субсидий, а из немцев — максимум солдат.
Уже на следующий день я собирался на службу. Однако, прежде чем отдаться государственным делам, мне следовало посетить моих осиротевших мальчиков. Наташа уделяла им много внимания, постоянно нянчилась и играла с ними — теперь же, когда ее не стало, мне предстояло взять хотя бы честь ее роли на себя.
Встав на следующее утро, я поспешил к детям. В слабом, ещё не окрепшем после тревожных ночей свете утреннего солнца, проникавшем сквозь щели в тяжёлых портьерах, я медленно приблизился к резному детскому ложу. Под золотистыми, будто светлыми лучами заката, кудрями покоился мой сын, мой Саша, едва три года минувших от рожденья. Он дышал ровно, порою слегка вздрагивая во сне, точно чувствовал чью-то невидимую заботу.
Я смотрел на него долго, почти не моргая. В моей душе не то чтобы не находилось чувств — их было слишком много, но все они были приглушены непостижимой усталостью, что поселилась во мне после того ужасного случая с Наташей…
Её больше нет. Как часто я ловил себя на этом осознании, и всякий раз оно обрушивалось на меня, как разящий удар сабли. Неправдоподобно, немыслимо, невозможно! Как может быть, что её больше нет рядом?
За моей спиной возник шелест накрахмаленных юбок. Это неслышно возникла Прасковья Ивановна Гесслер, наша неизменная гувернантка, женщина строгая, но с чуткой и отзывчивой душой. Я не слышал её шагов, но внезапно ощутил её присутствие, и оно показалось мне чем-то надёжным, каким-то якорем в моём зыбком, рассыпающемся на куски мире.
— Ваше Величество, — мягко проговорила она, опустив голову. — Его Высочество скоро пробудится!
Я кивнул, но не двинулся с места. Удивительно, но я боялся. Как подойти к нему? Что говорить? Возможно ли объяснить ему то, чего и сам я не мог понять?
— Он многажды спрашивал о ней вчера, — продолжила гувернантка, и в голосе её слышалась та сдержанная боль, которую знал теперь каждый придворный. — Я отвечала ему, что матушка спит… спит далеко отсюда, но видит его во сне!
Я поднял взгляд на неё. Мне хотелось возразить, сказать, что это ложь, что мальчик должен знать правду, но слова застряли в горле. Что значила правда в сравнении с детской душой, ещё не знавшей подобного горя?
В этот миг Саша зашевелился; его ресницы дрогнули, он потянулся, приоткрыл глаза. Несколько мгновений он словно прислушивался к утреннему воздуху, затем его взор наткнулся на меня. Мальчик сел в постели, протёр кулачками глаза, а затем, улыбнувшись, протянул ко мне ручки.
Я почувствовал, как моё сердце болезненно сжалось, но я не отступил. Подойдя к нему, сел на край кровати и осторожно заключил его в объятия. Детские руки обвились вокруг моей шеи, маленькая головка уткнулась в моё плечо.
— Папа, — раздался тихий, сонный голос.
— Я здесь, Саша, — ответил я, и впервые за многие недели в этом слове не было ни страха, ни отчаяния, только тёплая, тягучая усталость.
Мальчик посмотрел на меня серьёзными, ясными глазами.
— А мама скоро вернётся?
Я закрыл глаза. Несколько мгновений не находил сил отвечать, но затем тихо произнёс:
— Она теперь всегда с нами, сынок. Она смотрит на нас с небес.
Саша задумчиво кивнул, будто принимая это объяснение. Он снова обнял меня, и я, неожиданно для себя, почувствовал, как детское тепло проникает сквозь ледяную скорлупу, что сковывала мою душу.
Глядя на него, я вдруг увидел себя в этом возрасте. Тот же золотистый свет, тот же невинный взгляд. В моём детстве тоже была своя разлука — бабушка Екатерина отняла меня у родителей, решив, что государственные интересы важнее семьи. Конечно, сам я не помнил этого, но где-то глубоко в подсознании реципиента я чувствовал отзвуки тоски по родителям. Тогда он тоже ждал, когда отец и мать вернутся, чтобы вновь почувствовать их голоса, их руки…
И теперь, когда Саша смотрел на меня с тем же доверием, что когда-то было в моих глазах, я понял — он не должен расти в одиночестве. В конце концов — когда-нибудь он будет наделен огромной властью. Возможно, это не будет «самодержавие», ведь я делаю все, чтобы оно исчезло, но и простым человеком ему явно не суждено стать. И исключительно важно, чтобы он вырос спокойным, уравновешенным, полностью психически здоровым человеком, а не сломленным отсутствием матери и невниманием отца неврастеником!
Прасковья Ивановна незаметно отошла, оставив нас вдвоём. В комнате вновь воцарилась тишина, но теперь она уже не была мёртвой и безысходной. Я сидел, держа сына в объятиях, и впервые с той роковой минуты, когда я услышал о смерти Наташи, я почувствовал, что жив.