— Нервничаешь?
— Очень. Я все думаю, как мне отсюда выйти через черный вход, чтобы оставить тебя платить весь счет самой.
— Чем же я это заслужила?
— Да ничем, просто кошелек дома забыл.
— Ну, сбегать необязательно, я могу заплатить.
Эта цепочка, подаренная позавчера, тебе так идет. Я смотрю на нее и наивно думаю, будто ты никуда не денешься. И ты так мило часто касаешься ее, словно проверяешь, не пропала ли она.
— Я не забыл.
Блэквелл озадаченно на меня посмотрела и едва заметно нахмурилась, и я тогда заметил, что верчу в руках целый кусок пиццы уже неизвестно сколько. И я подумал, что мог бы и один прийти сюда, если мне так хотелось сбежать из дома. Вовсе не обязательно было звать Фелис. Она могла бы сейчас спокойно отсыпаться после перелета, готовиться наутро к Рождеству вместе с семьей, а в итоге торчит здесь только потому, что я решил, будто кто-то действительно может отвлечь меня.
— Даррен?
— Прости, я... — за что я извиняюсь?
— Ты точно ничего не хочешь сказать? — мягко спросила она и засмотрелась на снегопад за окном.
Хочу ли я тебе сказать, что я сегодня встретил свою первую любовь, которую не видел два года и успешно избегал до этого самого дня? Про эту суку, из-за кого мне до сих пор любое мое чувство кажется смешным? Рассказать, как она залетела от меня, потому что я был настолько тупой, что верил на слово ее вранью про таблетки? Что ей пришлось в третий раз делать аборт? Как моего ребенка не стало?
Спаси меня. Я хочу знать, что в этот раз меня не обманут.
Но кто спасет тебя?
Я опускаю так и не надкусанный ломтик обратно на тарелку.
— Тебя когда-нибудь обманывали?
— Ну да, а кого нет?
— Тоже верно. Я имею в виду, обманывали так, что ты разочаровалась в людях.
— Такого, наверное, не было. Не помню, чтобы меня кто-то предавал. А тебя?
В горле встает то потерянная любимая игрушка (оранжевый котенок с ярко-зелеными глазами, которого я звал Квадратиком, хотя он намного больше походил на прямоугольник), то казавшийся когда-то давно огромным мизинец ушедшей тети (за него я обычно держался, боясь потеряться в толпе на рынке или среди одинаковых деревьев в парке), то обзывательства головастиком в начальной школе (в детстве лоб казался необычайно большим из-за такой стрижки), то неделя молчания из-за нечаянно разбитой фамильной тарелки, пылившейся на камине, то случайные истерики Алиши (они начались после того, о чем мы все узнали осенью, когда я перевелся к Шейну), то ребята из сборной, хвастающие постельными успехами и подначивающие трахнуть кого-нибудь из группы поддержки «просто потому что», то довольные рожи парней, подловивших девочек попьянее, то двусмысленные взгляды в мою сторону и противные прикосновения без спроса, то бессонные ночи перед олимпиадами ради дальнейшей учебы (которую я даже не факт, что закончу), то каждодневные одинаковые вопросы по типу «Ну что, не надумал во Францию?» или «Зачем тебе это Мелвью?», то и вовсе прямое «Рен, ты вообще хоть чуть-чуть понимаешь, что делаешь?» или «Я не знаю, во что ты превращаешься».
Моего ребенка не стало в начале ноября позапрошлого года.
— Д-да тоже.
Пытаюсь незаметно смахнуть набежавшие слезы. Фелис подается немного вперед и заглядывает в мои покрасневшие глаза. Когда я стал таким сентиментальным, пап? Наверное, когда что-то сломалось во мне еще в глубоком детстве, когда ты честно сказал, почему мама ушла от нас. Я не знал, что мне думать об этом ни тогда, ни сейчас. Я не знаю, что мне думать о Марлен, что думать о Фелис, что думать о самом себе. Наверное, это здорово, что мне и не придется ни в чем разбираться. Возможно.
Я так и не научился идти вперед без глубоких провалов в этих топях. Мне кажется, я все делаю наугад, сколько бы ни старался продумывать следующий шаг. И стоит на секунду во что-то поверить, кому-нибудь довериться, как новое потрясение толкает обратно.
Мне захотелось перевернуть к чертям этот стол, лишь бы не выглядеть таким жалким.
— Ты можешь мне рассказать, все в порядке, — произносит Блэквелл встревоженным голосом. — Или можешь ничего не говорить. Можешь...
— Мама оставила нас с отцом, когда мне было два года. Папа сказал, у нее была тяжелая послеродовая депрессия. Она просто не смогла принять свою семью и ушла. Отец никогда не скрывал это от меня. Так и сказал, что мама болеет, ей нужен покой. А через несколько лет познакомил меня с Алишей, которая вскоре стала моей мачехой. Я с ней был тогда летом на рынке. Я называю ее мамой, она стала совсем как родная. Хотя, откуда мне знать, как там родные должны себя вести. Отец предлагал встретиться с матерью, но я отказался. Я просто... — я остановился перевести дыхание, когда вдруг понял, что чуть ли не читаю скороговорку обо всем этом. Так быстро, чтоб не успеть затормозить, но успеть рассказать то, о чем не говорю даже с Шейном. — Я не понимаю, как она могла нас бросить. Да, у нее была эта болезнь, но ведь мы были ее семьей. Я был ее сыном. Я не знаю, пойму ли ее когда-нибудь вообще.