Когда от скрюченного тела душа, как высохший листок, бесповоротно отлетела, то тело чувствует восторг! Ничто не гложет, не тревожит, не хочет есть, не просит пить. Душа избыточна, быть может. Душа – уродство, может быть. В рассветном сумеречном свете он видит: лето настает. А он совсем забыл о лете, неблагодарный идиот! Пока – без друга, без подруги, без передышки, без семьи он исчислял в своей лачуге грехи чужие и свои, пока он зрел одни помои и только черные дела – сошла черемуха в Гоморре, сирень в Гоморре зацвела… Как сладко нежиться и греться – как пыль, трава, как минерал… Он этого не делал с детства. На что он это променял?! Где непролившимся потопом стояла туча – тучи нет; по склонам, по овечьим тропам ползет ее прозрачный след. Как бездна неба лучезарна, как вьется желтая тропа, как наша скорбь неблагодарна и наша праведность слепа! О, что я видел. О, на что ж я потратил жизнь – тогда как мог быть только частью мира Божья, как куст, как зелени комок, как эта травка дорогая, как пес, улегшийся пластом – пять чувств всечасно напрягая и знать не зная о шестом! О почва, стань моей опорой! Хочу прильнуть к тебе давно. Зачем нам правда – та, которой мы не вмещаем все равно? Он бормотал и дальше что-то, по глине пальцами скребя, – и крепко обнял идиота: люблю тебя, люблю тебя! Торговка вышла на дорогу, старик поплелся в полусне… Теперь я всех люблю, ей-богу! Теперь я праведник вполне. Он таял в этом счастье глупом, а мимо тек гоморрский люд, пиная труп (поскольку трупам давно не удивлялись тут).
Как славно голубели горы, как млели сонные цветы… Он узнавал своей Гоморры неповторимые черты, он слышал рокот соловьиный (о чем? Ей-богу, ни о чем!). Как сладко было быть руиной, уже подернутой плющом! Вот плеть зеленая повисла, изысканна, разветвлена… В Гоморре больше нету смысла? Но смысл Гоморры был – война, и угнетенье, и бесправье, и смерть связавшегося с ней… О равноправье разнотравья, и эта травка меж камней, и этот сладкий дух распада, цветущей плоти торжество! Не надо, Господи, не надо, не надо больше ничего. Я не желаю больше правил, не знаю, что такое грех, – я рад, что ты меня оставил. Я рад, что ты оставил всех.
Люблю тебя, моя Гоморра! Люблю твой строгий, стройный вид, то ощущение простора, которым душу мне живит твоя столетняя разруха. Люблю бескрайность площадей, уже избыточных для духа твоих мельчающих людей. Хочу проснуться на рассвете от тяжкого, больного сна, в котором были злые дети, была чума, была война, – и с чувством, что меня простили и взор прицельный отвели, зажить в каком-то новом стиле, в манере пыли и земли; и вместе со своей Гоморрой впивать блаженный, летний бред посмертной жизни – той, в которой ни смысла нет, ни смерти нет.
В то время я гостила на Земле.
Ахматова
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
Не слишком шумно жили, как могли,
Обмениваясь краткими вестями
О том, как скудные свои рубли
Растратили – кто сразу, кто частями,
Деля на кучки (сколько ни дели,
Мы часто оставались на мели).
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
Беседы полуночные вели,
Вступали в пререкания с властями, —
А мимо нас рабы босые шли
И проносили балдахин с кистями:
Как бережно они его несли!
Их ноги были в уличной пыли.
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями…
(В харчевнях неуемные врали
Играли в домино, стуча костями,
Посасывали пиво, чушь плели
И в карты резались, хвалясь мастями;
Пел нищий, опершись на костыли,
На площади, где ночью книги жгли.)
И все же на поверхности Земли
Мы не были случайными гостями:
В извечном страхе пули и петли
Мы проходили этими местами,
Над реками, что медленно текли
Под тяжкими чугунными мостами…
Вокруг коней ковали, хлеб пекли,
И торговали, и детей секли.
И все же на поверхности Земли
Мы не были. Случайными гостями
Мы промелькнули где-то там, вдали,
Где легкий ветерок играл снастями.
Вдоль берега мы медленно брели —
Друг с другом, но ни с этими, ни с теми,
Пока метели длинными хвостами
Последнего следа не замели.
Пока их отцы говорили о ходе
Столичных событий, о псовой охоте,
Приходе зимы и доходе своем,
А матери – традиционно – о моде,
Погоде и прочая в этом же роде,
Они за диваном играли вдвоем.
Когда уезжали, он жалобно хныкал.
Потом, наезжая на время каникул,
Подросший и важный, в родительский дом,
Он ездил к соседям и видел с восторгом:
Она расцветает! И все это время
Они продолжали друг друга любить.
Потом обстоятельства их разлучили —
Бог весть почему. По какой-то причине
Все в мире случается наоборот.
Явился хлыщом – развращенный, лощеный, —
И вместо того, чтоб казаться польщенной,
Она ему р-раз – от ворот поворот!
Игра самолюбий. С досады и злости —
За первого замуж. С десяток набросьте
Унылых, бесплодных, томительных лет —
Он пил, опустился, скитался по свету,
Искал себе дело… И все это время
Они продолжали друг друга любить.
Однажды, узнав, что она овдовела,
Он кинулся к ней – и стоял помертвело,
Хотел закричать – и не мог закричать:
Они друг на друга смотрели бесслезно,
И оба уже понимали, что поздно
Надеяться заново что-то начать.
Он бросился прочь… и отныне – ни звука:
Ни писем, ни встречи. Тоска и разлука.
Они доживали одни и поврозь,
Он что-то писал, а она вышивала,
И плакали оба… и все это время
Они продолжали друг друга любить.
А все это время кругом бушевали
Вселенские страсти. Кругом воевали,
От пролитой крови вскипала вода,
Империи рушились, саваны шились,
И троны тряслись, и короны крушились,
И рыжий огонь пожирал города.
Вулканы плевались камнями и лавой,
И гибли равно виноватый и правый,
Моря покидали свои берега,
Ветра вырывали деревья с корнями,
Земля колыхалась… и все это время
Они продолжали друг друга любить!
Клонясь, увядая, по картам гадая,
Беззвучно рыдая, безумно страдая,
То губы кусая, то пальцы грызя, —
Сходили на нет, растворялись бесплотно,
Но знали безмолвно и бесповоротно,
Что вместе нельзя и отдельно нельзя.
Так жили они до последнего мига,
Несчастные дети несчастного мира,
Который и рад бы счастливее стать —
Да все не умеет: то бури, то драки,
То придурь влюбленных… и все это время…