Я подошел к северной стороне и к тому, что осталось от входа для публики, через который я проходил однажды вместе со своей матерью более тридцати лет назад.
Я не стал доставать электрический фонарик. Человеку с фонарем в руке остается только нарисовать у себя на груди несколько цветных кругов, чтобы стать идеальной мишенью. Кроме того, поскольку крыша почти полностью сгорела, то в пробивающемся лунном свете я видел, куда иду. Тем не менее, проходя через северный вестибюль в комнату, которая когда-то была приемной, я с громким щелчком взвел курок маузера, чтобы показать тому, кто меня ждал, что я вооружен.
И в жуткой, отдающей эхом тишине этот звук прозвучал громче, чем топот копыт прусской кавалерии.
– Он тебе не понадобится, – раздался голос с галереи надо мной.
– Все равно я погожу его прятать: здесь могут быть крысы.
Человек презрительно рассмеялся.
– Все крысы давно уже убрались отсюда. – В лицо мне ударил луч фонарика. – Поднимайся сюда, Гюнтер.
– Кажется, мне знаком ваш голос, – сказал я, начиная вышагивать по лестнице.
– Мне тоже так кажется. Иногда я узнаю свой голос, но не узнаю человека, которому он принадлежит. В этом нет ничего странного. Особенно в наши дни. Не правда ли?
Я вытащил фонарик и направил его на человека, который теперь отступал в глубь комнаты.
– Очень интересно. Хотелось бы мне услышать, как бы вы повторили эти слова на Принц-Альбрехт-штрассе.
Он снова засмеялся.
– Все-таки ты меня узнал.
Мой фонарь высветил его из темноты позади большой мраморной статуи императора Вильгельма I, стоявшей в центре огромного восьмиугольного зала. В его лице было что-то космополитическое, хотя говорил он с берлинским акцентом. Можно даже сказать, что он не представляет собой ничего особенного – просто маленький еврей, если бы не размеры его носа. Он возвышался в центре лица, как шест на солнечных часах, и заставлял верхнюю губу изгибаться в тонкой презрительной усмешке. Седеющие светлые волосы были коротко острижены, что подчеркивало высокий лоб. Хитрое, коварное лицо, и оно очень ему шло.
– Удивлен? – спросил он.
– Что глава берлинской уголовной полиции послал мне анонимное письмо? Нет, это со мной постоянно случается.
– Ты пришел бы, если бы я его подписал?
– Скорее всего, нет.
– А если бы я предложил тебе прийти не сюда, а на Принц-Альбрехт-штрассе? Согласись, ты был бы заинтригован.
– С каких это пор уголовная полиция рассылает приглашения, если ей нужно вызвать кого-то в свою штаб-квартиру?
– Ты попал в точку. – Его ухмылка стала шире, и Артур Небе вытащил плоскую фляжку из кармана пальто. – Выпьем?
– Спасибо. Не возражаю.
Я сделал большой глоток чистого пшеничного спирта, предусмотрительно припасенного рейхскриминальдиректором, и затем вытащил свои сигареты. После того как мы оба прикурили, я оставил спичку гореть еще несколько секунд.
– Нелегко такое поджечь, – заметил я. – Один человек, да без посторонней помощи... Ему, стервецу, пришлось проявить большую прыть. И даже в этом случае, я считаю, ван дер Люббе потребовалась бы целая ночь, чтобы запалить этот маленький бивачный костер. – Я затянулся и добавил: – Даю слово, Толстый Герман приложил к этому руку. Руку, держащую кусочек горящего трута, я имею в виду.
– Я шокирован. Услышать подобное возмутительное предположение о нашем обожаемом Премьер-министре... – Но, говоря это. Небе смеялся. – Бедный старый Герман! Получить такое неофициальное обвинение! Да, он замешан в поджоге, но не его партия.
– А чья же тогда?
– Джоя Криппа. Этот чертов бедняга голландец стал для него неожиданным подарком. К несчастью, ван дер Люббе пришла в голову мысль поджечь это здание в ту же самую ночь, что и Геббельсу с его парнями. Джой решил, что это его день, особенно когда выяснилось, что Люббе – большевик. Только он забыл, что арест преступника означает судебное разбирательство. А следовательно, соблюдение такой неприятной формальности, как представление доказательств. И конечно, с самого начала любому, у кого варит котелок, было ясно, что Люббе не мог действовать в одиночку.
– Тогда почему он молчал в суде?
– Они накачали его какой-то гадостью, угрожали его семье. Ты знаешь, как это делается. – Небе обошел вокруг совершенно изуродованной массивной бронзовой люстры, валявшейся на грязном мраморном полу. – Пойдем. Я хочу тебе кое-что показать.
Он повел меня в огромный Парламентский зал, где Германия в последний раз наблюдала некоторую видимость демократии. Высоко над нами возвышался каркас того, что когда-то было куполом Рейхстага. Теперь, когда все стекла выбиты, при свете луны медные прутья напоминали сеть какого-то гигантского паука. Небе направил свет фонаря на обожженные, потрескавшиеся колонны, окружавшие зал.
– Эти фигуры, поддерживающие колонны, сильно повреждены огнем, но, видишь, на некоторых из них еще сохранились буквы.
– Только кое-где.
– Да, часть букв совсем невозможно различить. Но если ты присмотришься повнимательнее, то заметишь, что они складываются в девиз.
– Нет, в час ночи я на такое не способен.
Небе не обратил внимания на мои слова.
– Этот девиз гласит: «Страна превыше партии». – Он повторил девиз почти с благоговением, а потом многозначительно, как мне показалось, взглянул на меня.
Я вздохнул и покачал головой.
– Ну, вы меня просто огорошили. Вы? Артур Небе? Рейхскриминальдиректор? Нацист до мозга костей? Да я съем свою шляпу!
– Верно, снаружи я коричневый, – сказал он. – Не знаю, какого цвета я изнутри, но, уж конечно, не красного, я не большевик. Но и не коричневый. Я больше не нацист.
– Черт возьми, тогда вы гениальный актер.
– Стал им. Иначе бы не выжить. Конечно, я не всегда был таким. Полиция – это моя жизнь, Гюнтер. Я люблю ее. Я видел, как либерализм разъедал ее во времена Веймарской республики, и мне показалось, что национал-социализм сможет восстановить уважение к закону и порядок в стране. Но, к сожалению, стало еще хуже, чем было. Я был одним их тех, кто помог вырвать Гестапо из-под власти Дильса, а оказалось, что все это было нужно для того, чтобы заменить его Гиммлером и Гейдрихом и... и тогда гром действительно грянул. Я все понял. Наступает время, когда нам придется сделать выбор. В той Германии, которую хотят создать Гиммлер и Гейдрих, не будет места для тех, кто не согласен с ними. Нужно заявить о себе и заставить с собой считаться, или придется готовиться к самому худшему. Сейчас еще можно все изменить изнутри. И когда настанет решающая минута, нам потребуются такие люди, как ты. Свой человек в полиции, которому можно доверять. Вот почему я пригласил тебя сюда – попытаться убедить вернуться.
– Меня? Вернуться в Крипо? Вы шутите. Послушайте, Артур, у меня сейчас хорошее дело, я много зарабатываю. Почему я должен все это бросить ради сомнительного удовольствия стать снова полицейским?
– У тебя нет особого выбора. Гейдрих думает, ты бы ему очень пригодился, если в вернулся в Крипо.
– Ах вот что... Какая-нибудь особая причина?
– Он хочет поручить тебе одно дельце. Думаю, тебе не надо объяснять, что Гейдрих воспринимает фашизм как что-то личное. Он привык получать то, что захочет.
– Что это за дело?
– Не знаю, что он там задумал – Гейдрих мне не доверяет. Я просто хотел, чтобы для тебя это не было неожиданностью и ты не выкинул какой-нибудь фортель, не послал бы его к черту. Ведь такова была бы твоя первая реакция, правда? Мы оба очень высокого мнения о тебе как о сыщике. Просто так получилось, что мне тоже нужен человек в криминальной полиции, которому я мог бы доверять.
– Черт возьми, вот что значит быть известным.
– Подумай о том, что я тебе сказал.
– Не вижу способа отвертеться. Ну что ж, придется, по-видимому, сделать пересадку. Но, как бы то ни было, спасибо за предупреждение, Артур. Я очень благодарен. – Я судорожно облизал пересохшие губы. – У вас остался еще этот лимонад? Мне хотелось бы выпить. Не каждый день получаешь такие радостные вести.