— Получается… я больше не увижу папу?
— Выходит так.
— Даже одним глазком? Может, он не плохой? Может, они врут?
— Не знаю, Ингольв, не знаю. Не так много северян с таким именем и подобной славой.
Кое-как открыв заскрипевшую на холоде калитку, я шагнул во двор, еще пока не заметенный по пояс снегом, и поторопился к крыльцу, уже слыша, как в доме засуетились мавки. Под их общее причитание я прошел через террасу на кухню и, не снимая тулупа с мальчишки, сел у нагретой печи, блаженно откинувшись на горячую стенку. Замерзшие пальцы с трудом удержали подсунутую мне кружку горячего ароматного взвара, лицо закололо от нахлынувшего тепла. Ингольв завозился на коленях, сопя куда-то в плечо и отчаянно избегая взглядов нянек, но вспыхнувшие уши сказали всё за него.
— Мы весь дом обыскали! Думали, со страху спрятался в шкаф или под кровать!
— Я весь двор прочесала, боялась, что ты в лес убежал!
— Без одежды, по такому холоду!
Мягкие, любимые ладони легли мне на щеки, согревая раскрасневшуюся от мороза кожу, не ограничивая себя в ласке, Янка расцеловала лоб и чуть укусила за кончик носа. Аня принесла еще одну кружку настоя и вынудила волчонка ее взять, по пути растерев мои уши краями шерстяного платка. Агния, возмущаясь чуть ли не громче всех, притащила толстое шерстяное одеяло и, накрыв им нас поверх тулупа, выдала мне щелбан, чтобы не зазнавался.
— Поскакал к ломарцам один одинешенек, такой шум поднял, что в лесу было слышно! Неужели не мог взять с собой хоть кого-то из местных мужиков? Да хоть ту же Роську!
— А-агни…
— Помолчи, пока я говорю!
Грозно топнув ножкой, старшая мавка отвернулась к плите, накладывая в глубокие тарелки исходящие паром картошку с мясом прямо из чугунка. Мне честно хотелось узнать, в каких прегрешениях я еще виноват по мнению девушек, но разморенный теплом и уютом, я почувствовал, как веки тяжелеют, постепенно отделяя от происходящего на кухне. За какие-то считанные минуты голова стала совершенно непосильной ношей, а пледа с тулупом отчаянно мало.
Вот бы наверх забраться, на саму печь, и укрыться поплотнее, чтобы жар пробрал до костей. Сейчас еще чуть-чуть посижу и обязательно залезу на лежанку.
— Мом?
— Я молчу.
Голос мавки слышался будто бы издалека, на миг мне показалось это странным, но дрема, сковавшая тело, была намного сильнее прочих ощущений. Прикрыв глаза, я клятвенно пообещал себе всего минутку отдыха и без сил провалился в темную пучину сновидений.
Там, в мутном, холодном свете забитых больными коридоров, они выглядят как часть тех полотен, что всегда восхищали Гани. Тонкие и хрупкие, еще непривыкшие к тяжелой работе пальцы Гемеры подрагивают, снимая очередной слой тряпок. Самые нижние, ближе к коже, пропитаны кровью насквозь, став почти единым целым с хозяином. Стягивая их с обезображенной огнем бугристой плоти, сестра крепко поджимает губы, смаргивая подступающие слезы, и молчит, давая высказаться тому, кто лежит перед ней, с не меньшим мужеством терпя боль и мучительную лихорадку ослабшего от ран тела.
— Это не жизнь, Гера…
В не стихающем больничном шуме самый громкий звук исходит от мокрого, грязного бинта, легко соскользнувшего в таз с красной водой.
— Это не жизнь, я не смогу тебя защитить. Я стану твоей обузой…
Август говорит заполошно, болезненно, но вместе с тем уверенно. Он знает, что случается с такими, как он, он понимает, что его ждет впереди. Долгое тяжелое лечение вдали от гениальных родителей обречено на провал. Он сам обречен. Но Гемера, словно не слыша этого и не понимая, склоняется к остаткам лба и оставляет невесомый, легчайший поцелуй.
Против этого у юнца нет доводов. Он замолкает, чуть дрожа и судорожно стиснув в руках застиранный подол медицинской формы Геры.
Я верю в эту божественную пару святой и ее мученика, пока среди ночи в больничном крыле не слышится жуткий, отвратительный вой. Снотворное слишком слабо, чтобы дать Августу хотя бы временное спасение. Никто из персонала не спит, но мало кто подходит, людям нечего предложить страдающему. Редкие вспышки некроса, подавляющие ощущения, дают все меньший результат, даже если тело перестает мучать парня, то его разуму помочь невозможно.
Поднявшись с матраса в каморке, я успокоил лежащего напротив Гани и сменил Гемеру на ее посту. Судя по синякам под глазами и воспаленным векам, еще одни сутки без отдыха она едва ли перенесла бы, и я решительно заверил, что сам отлично пригляжу за Августом. В усталом взгляде, брошенном на прощание, можно было прочесть сомнение напополам с благодарностью. Оставшись наедине с больным, я сжал подушку в руках, уже зная точно — эта ночь, будет спокойной.