Оглушенный картиной прошлого и сотней ужасных мыслей Ингольв замер у края вытоптанной площадки, неверяще, испуганно глядя на припорошенный белым, изломанный силуэт ведьмака. Волчье сердце сжалось от страха. Только сбросив личину, он потянулся к Мому, ослабевшие ноги донесли мальчика до пятна на снегу, невероятно важного для сироты, и, видимо, незначительного для других.
— Мом…
Упав на колени, Ингольв осторожно ощупал руки и голову Мома, лишь в последний момент припав ухом к груди и прикрыв сопливый нос ладошкой. Сердце мерно билось, обещая еще послужить, но кожа уже заледенела, и на поверку одна из ног стала словно бревно. Трусовато помявшись на месте и попытавшись сообразить, за что браться первым, волчонок сбегал за шубой и, расстелив ее, с трудом столкнул на неё сидящего у сугроба ведьмака. Детские пальцы неловко застегнули бурые края на несколько крупных пуговиц, волчья морда сунулась внутрь, под бок, горячим, шершавым языком облизывая лицо и покусывая руки, разгоняя кровь.
— Уйди… иди домой… не хватало и тебе…
Тихий, сиплый голос сорвался на сухой кашель. Мом сжался, инстинктивно подтянув к себе здоровую ногу. Совсем не труп и вполне шевелится. Посчитав свою срочную помощь оказанной, Ингольв вылез на улицу и, вцепившись в ворот шубы, поднатужился, чтобы втянуть ведьмака обратно на узкую тропу, но лапы то и дело зарывались в снег, разъезжались и дрожали, напоминая о голодном, тяжелом путешествии из севера. Неоткуда было взяться той силе, что могла бы удержать взрослого человека.
Зарычав, заскулив от досады, Ингольв заметался по тропе, не зная, звать ли кого-то на помощь. С одной стороны, он проверит по запаху, был ли деревенский у лесопилки или нет, но с другой… знать наверняка, что в голове у других, он не мог. От обиды на весь свет отчаянно хотелось завыть, разругаться с самой природой.
— Тише… тише…
Повозившись под слоем одежды, Мом не с первой попытки перевернулся и кое-как сунул озябшие руки в свободные, длинные рукава чужой шубы. Использовав шерстяной слой как подложку, он подозвал к себе волчонка и, чуть шатаясь, встал на четвереньки без учета поломанной ноги. Только так, тихонько перебирая конечностями, он двинулся наконец-то в колее и за мельтешащим у лица серым боком, начал выбираться от проклятого места.
— Не торопись, всё болит…
Тяжело шевеля разбитой губой и как никогда ощущая нарастающую шишку на затылке, ведьмак сделал остановку на середине пути, не давая черным мушкам усталости полностью заполонить обзор. Тело и правда страшно болело, порой считывался каждый синяк, словно укором напоминая о доброте и отзывчивости Мома, поспешившего без оглядки помогать остальным. В голову ему, грешным делом, лезли всякие мысли о том, что сварил бы всех причастных в кипящем котле, заморозил бы насмерть или планомерно наполнил туши острым железом из бескрайних запасов средней мавки. Зрелище показалось до того чудным, что от подобия транса ведьмака пробудил только шершавый язык волчка. Мом снова продолжил путь, на этот раз стараясь не думать ни о чем, чтобы собственный разум не пытался его усыпить.
Одолев остаток тропы, Ингольв осторожно вывел ведьмака на дорогу, подсказывая, куда лучше ступить, и стоило волчонку осознать, что самая сложная часть путешествия позади, как лапы сами пустились вскачь. Но мгновение радости слишком быстро смел тихий, судорожный вздох Мома и его упавшее на снег тело. Силы кончились, даже те, что были у него взаймы.
Вставай, ну же, вставай…
Нервно крутясь рядом, Ингольв больше ничего не мог придумать и ничем не мог помочь. Упав лицом в холодную насыпь, ведьмак замолчал и больше не шевелился. Волчонку оставалось только проверить сердце и дыхание.
Живой.
Едва ощущаемое, едва заметное облачко пара возле губ слегка успокоило мальчишку, хотя времени на раздумья всё равно не оставалось. На часах наверняка уже за полночь, самое холодное время для ночи, а Мом всё еще тут на улице. Промедление может слишком дорого обойтись.
Оглядев улицу и прикинув расстояние до дома, волчок перевернул ведьмака на спину и вновь вцепился в капюшон над его головой. В этот раз, то ли за счет упрямства, то ли ровной дороги, но шубу удалось сдвинуть с места, пускай тяжело, пускай сложно и небыстро, по чуть-чуть двигаясь вперед. Лучше, чем ничего, хуже, чем могло быть.
Крепкие, хваленые волчьи клыки скоро заныли, не прошло и половины пути, даже с учетом той мерзкой тропы. Снова сказывалось недоедание, снова Ингольв корил себя за отвратительную слабость. Мысленно вспомнился чуть ли не каждый пропущенный ужин или обед в лагере северян, всё то, что могло сделать мальчишку настоящим волком. Он знал, что его челюсть могла бы перекусывать шеи или кости крошить, среди помощников отца водились даже те, кто мог и живого человека напополам перекусить, они же глотали мелкую живность не глядя. А он…