Снова щелкнув зубами, Ингольв попытался перехватить капюшон поудобнее, но, как ни старался, нарастающая боль никуда не уходила, благо, терпеть ее можно было, посильнее сжав челюсть и сильнее загребая уставшими лапами.
Еще немного, еще пара-тройка дворов…
Отрешившись от чувств, волчонок в какой-то момент решил, что путь до дома стал по-настоящему бесконечным, а сама цель ускользала из сознания, тело двигалось механически, ничего не замечая. Он решил, что возможно именно так чувствовали себя те, кто, по слухам, терялся в лесу навсегда, потерянно скитаясь между деревьев по дорожкам, которые никуда не вели и никуда не выходили. Сам Ингольв к этому времени так безумно устал, что, кажется, только накатившая тошнота держала его разум.
Лапы не слушались, подушечки горели вроде бы поначалу, но сейчас волчок готов был поверить, что, опустив взгляд, он не увидит своих конечностей, растеряв их где-то там, позади. Но всё это было не важно, теплый свет, чуть дрожащий на холодном крыльце, безмолвно манил. Отголосок какого-то древнего знания подсказал, что прямо здесь можно ношу отпустить, всё, что будет после, уже не имеет смысла. Ни дрожащие силуэты в проеме двери, ни голоса, доносившиеся из ниоткуда, ни чужие руки, прижимающие к себе, и только вдруг объявшее душу тепло разом утешило, унесло немощный разум.
Потерянные
Моё тело, словно во сне, вдруг снова объяло теплом очага, невозможного среди метели и столь манящего, что я готов был поверить в это небольшое безумие, а точнее — отдаться ему без оглядки, даже если обманчивый уют всего лишь часть погибающего сознания.
— Агни, посмотри, у него такой жар.
— Ох, матушка… неси мокрое полотенце, живо!
Холодные руки коснулись лба, и я впервые вздрогнул, ощутив себя и всю ту боль, что скрывалась в костях и давила, давила изнутри, выкручивала, словно я обязан был отринуть своё тело. Застонав, я впервые сделал глубокий вдох, инстинктивно пытаясь подать голос, но в легких к горлу поднялась удушающая волна мокроты. Закашлявшись, я отвернулся от расплывчатой фигуры рядом, опасаясь, что она вновь отнимет согревающее меня тепло. Окружающий мир казался слишком холодным, слишком колючим и недружелюбным, всё, чего я желал, это лишь спрятаться от него, зарыться в одеяло и не одно, вновь провалившись в милостивую темноту.
— Тише-тише, не кутайся так сильно, тебе нельзя.
— Уйди…
— Мом, Мом, ты же слышишь меня, не крутись.
Каждое касание к коже вызывало волну растревоженных мурашек по телу, словно отбирая по крупицам мой жар, неизбежно остужая тело. Натянув покрывало на плечи, я съежился, судорожно стиснув края и не давая себя раскутать.
— Мом, прошу, отдай, тебе нельзя утепляться еще сильнее!
— Прочь…
— Прошу, прошу, пожалуйста, ты можешь погибнуть. Посмотри, как тебя колотит.
Плачущий голос бередил разум, не давая заснуть полностью, нутро настойчиво подсказывало, что он важен, но пальцы, со всей силы стиснутые на ткани, не желали разжиматься, а голова отказывалась поворачиваться, чтобы определить, откуда идет звук. Я хотел было что-то сказать, но зубы больно стукнулись друг о друга, тело скрутило судорогой, меня и правда трясло, словно внутри всё стало напряженным, будто натянутая струна.
Рядом вновь послышались быстрые шаги, и что-то отвратительно холодное шлепнулось на лоб. В протесте я зашипел словно змея не в силах разжать челюсть. Казалось, всё вокруг настроено против меня, против того, чтобы мне снова стало хорошо и спокойно. Кто-то наверху причитающе заплакал, чужие слезы больно царапнули застарелые раны.
Перед глазами красной пеленой мелькнул другой лес, совсем вблизи к Ултару, и лица, то и дело попадающиеся на пути. Один, второй, третий, все в белой форме, словно специально обозначившие холст для широкого кровавого росчерка, пресекающего жизнь. Я пикировал на них словно из пустоты, появлялся в тени, за зарослями, древними стволами деревьев и у оврагов, где никто не нашел бы утерянное тело. Единое движение кисти, металл, звенящий под пальцами, блеск влаги и лезвия в свете луны, бег, непрекращающийся даже с наступлением утра. Я был частью этих угодий и щедро даровал своё внимание пришельцам, отринув ненужные размышления, отставив человеческую суть.