— Женя, тетрадь должна на моих уроках лежать горизонтально, — Морозовой показалась, что она улыбалась как-то слегка натянута. — семь клеток слева ты отчёркиваешь на поля. Так удобнее записывать лекцию.
— Да…. Хорошо… — пробормотала Женя. Понимая, что писать придётся много, девочка надела очки.
Писать, однако, к удивлению Жени, пришлось довольно мало. «АВ» приступила к длительной лекции на тему, что Пушкин был не просто талантом, а гением, именно гением, понимание чего просто недоступно простым смертным. Гении кажутся серости, обывателю и даже просто трудяге странными и ненормальными, но они гении, ибо нормальность есть категория серости и толпы. Толпа вообще чрезвычайно агрессивна: она мечтает смять и растоптать того, кто не как все, кто талантлив, и тем более гениален. Именно поэтому толпа придумала нормальности: чтобы все были, как она.
К середине урока Женя ощущала, что она начинает тихо ненавидеть Пушкина.
Алена Витальевна на этом, однако, не остановилась. Дальше последовал смачный рассказ о странностях Пушкина. Что он всегда вставал поздно. Что он много пил и гулял, обожал женщин. Что он был страстным картежником. Но он был гением. Так расставить рифмы и стихи мог только волшебник, а не мастер. Впрочем, и многие трудяги тихо ненавидели бы его, как Сальери Моцарта.
Евгения с интересом посмотрела на аккуратно делавшую пометки Юлию и на качавшего головой Василька. Теперь она начинала лучше понимать свой новый класс. Если им на каждом уроке литературы внушали, что гении необычны и возвышаются над серой массой, то неудивительно, что многие из них в душе считали себя гениями. Ну, по крайней мере, не простыми смертными. Отсюда, собственно, и шли все эти вечные усмешки, смешки, недомолвки.
— Пушкин, заметьте, обо всем важном говорит как бы «между прочим», — продолжала с улыбкой Алена Витальевна, — качество гения. В «Евгении Онегине» он отмечает все «между прочим»; и об этом сказал, и об этом. И получилась у него такая… гениальная болтовня… — пожала она плечами и снова улыбнулась.
Женя поправила очки: она никак не могла понять, что именно ей нужно записывать. Она что-то записала про гениев… про волшебство и мастерство…. но не записывать же в самом деле, что «Евгений Онегин» гениальная болтовня?
Пушкин, как все гении, не тратил много времени на стихи, — продолжала Алена Витальевна. — Гению не нужно много времени, чтобы сделать нечто. Специфика гения в том, что ему доступно волшебство. То, что доступно немногим.
— Вот Женька молодец, как пишет, — улыбнулась Алена Витальевна подойдя к ней. — Умничка. уже и поля, и конспект сделала.
Девочка расцвела от похвалы и немного растеряно посмотрела на класс. Но Александр саркастически поднял бровь вверх: мол, не воспринимай это всерьез.
— Гениям всем были присущи странности, — снова улыбалась «АВ». — Гоголь спал сидя, Эйнштейн ходил без носков, Шпенглер мучился хроническими бессонницами. Помните, мы с вами ходили на выставку «Гений и безумие»? С точки зрения человека толпы гений всегда не нормален. Но норма — это категория серости, которая объявляет все, что отклоняется от нее, ненормальным и психически нездоровым. И мало кто задумывался над тем, нормальна ли сама толпа. И с чьей точки зрения она нормальна или ненормальна?
Женя с изумлением думала о том, что, собственно, ей предстоит рассказывать на экзамене о Пушкине. Говорить о том, что он был гений? За это явно хорошей оценки не поставят. Впрочем, кто знает, может, в этом классе и поставят…
— Сейчас… — на лице Алены Витальевны мелькнуло подобие блаженной улыбки, — я зачитаю вам кусочек из Цветаевой «Мой Пушкин». Слушайте, болваны, — весело махнула она головой в сторону «Юлища» и ее группировки, как называла ее Женя.
Снег, черные прутья деревец, двое черных людей проводят третьего, под мышки, к саням — а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый — Пушкин, отходящий — Дантес. Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на снег и там, между черных безлистных деревец, убил.
Первое, что я узнала о Пушкине, это — что его убили. Потом я узнала, что Пушкин — поэт, а Дантес — француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот (…)
О Гончаровой не упоминалось вовсе, и я о ней узнала только взрослой. Жизнь спустя горячо приветствую такое умолчание матери. Мещанская трагедия обретала величие мифа. Да, по существу, третьего в этой дуэли не было. Было двое: любой и один. То есть вечные действующие лица пушкинской лирики: поэт — и чернь. Чернь, на этот раз в мундире кавалергарда, убила — поэта. А Гончарова, как и Николай I, — всегда найдется.
На последней фразе Женя поежилась: «Не удивительно, что в этом классе каждый или почти каждый мнит себя поэтом и гением», — подумала она. Ее снова преследовало странное чувство. что она начинает ненавидеть Пушкина со всеми его поэтами, гениями и чернью. В тот же миг ей пришла записка, написанная аккуратным Машиным почерком: «Сейчас начнется. Не влезай!»
К удивлению Жени вдруг подняла тонкую руку Катя.
— Тебе чего, Катя? — вдруг сокрушенно подняла брови вверх учительница.
— Алена Витальевна, — Женя заметила, что на губах Кати мелькнула насмешливая улыбка.
— А если бы Пушкин убил Дантеса… Ну случайно… Мы бы ведь его оправдали, правда?
— Со раз тебе объясняла, что тогда Пушкин перестал бы быть Пушкиным, — сокрушенно вздохнула учительница. — Поэт, убивающий невозможен, а чернь поэта очень даже возможен. Вот, Цветаева об этом пишет:
черная и белая картина «Дуэль», где на белизне снега совершается черное дело: вечное черное дело убийства поэта — чернью.
Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта — убили.