Мастер ножевого боя? Мастер айкидо, член Международной ассоциации айкидо «Кёку Ренмей»? Член Союза охотников и рыболовов России? Отец шестерых детей? Крупнейший в Москве специалист по гаданию на картах Таро? Ведущий радиопрограммы на «Русской службе новостей»? Журналист, актер, писатель, священник, борец, постмодернист? Отец Иоанн? Иван Охлобыстин? Леопольд Роскошный? Возможно ли вообще в современном мире, дарующем человеку столько возможностей, определить себя как константу?
Ведь все это он. И все это не сов сем он.
Как и любой шоумен – не по профессии, а по конструкции личности, Иван Охлобыстин может легко рассказать вам о самых интимных эпизодах своей биографии.
О том, как в детстве папа, военный врач, ставил над ним эксперименты с ЛСД. Или о том, как бросался дохлой кошкой в охранников издательского дома «Коммерсантъ», потому что кошка сдохла во дворе, а охранники ее не хотели убирать. Или о том, как несколько лет кормил свое многочисленное семейство на «пансион», то есть ежемесячные пожертвования своего друга.
При этом он умудряется практически никогда не говорить о том, что действительно чувствует и что формирует истинную ткань его бытия, создавая тем самым полную иллюзию того, что герой всех этих рассказов – какой-то другой человек, хорошо ему знакомый, но в данный момент отсутствующий, но не вот этот, сидящий перед вами, гражданин, который остается для вас таким же непознанным, как и в начале разговора.
Неминуемо посещает идиотская мысль, что вся эта история с православным служением – продолжение начатой давно постмодернистской игры. Какая-то дурацкая провокация, беспрецедентное реалити-шоу, бесчеловечный эксперимент над верой, над обществом, над собой.
Иногда, впрочем, глубоко внутри что-то рванет столь сильно, что на поверхности у него взбулькнет пузырь истинных душевных движений. Как это случилось незадолго до нашей встречи.
«Что есть истина? – написал Иван Охлобыстин в своем блоге. – Желанная с детства работа в окружении приятных мне коллег, сопереживание их радостям и печалям, обеспечение моей семьи, детей и жены, которых я люблю без памяти, внешний комфорт и возможность творческой реализации, без чего моя душа рвется на части, или предстояние у Святого Престола, где на время службы я полностью растворяюсь в восторженном осознании сопричастности Вечности, где меня покидает страх смерти и мою душу наполняет блаженный покой? Я не знаю».
***
– Елки! – ругается Рипли, когда батис каф глохнет на последнем повороте.
– Давай, божья странница! – орет отец Иоанн. Или это орет уже Иван Охлобыстин? – Поехали!
– Отец Иоанн, ты меня сглазил... Отец Иоанн под руку сказал – я заглохла! – кричит Рипли церковному сторожу. Она так привычно и так быстро говорит «отец Иоанн», что мне то и дело слышится вместо этого «Тициан».
Я замечаю про себя, что это итальянское имя смотрелось бы на Охлобыстине ничуть не более экзотично, чем смотрится сейчас на нем имя православного священника.
Взревев, Land Rover вползает в церковный двор.
В ярко горящих окнах видны бородатые нарядные люди, которые поют, стоя спиной к зрителям. Слышно при этом хорошо. Даже на улице.
– Все священники уже вышли, мы опять к концу службы. Ну что это такое, – возмущается Рипли, но уже явно по инерции, постепенно превращаясь если не в Голубку, то как минимум в Колбасу.
Из выпускающего пар батискафа, словно из экскурсионного автобуса, разбегаются многочисленные дети. Подхватив полиэтиленовый пакет с подрясником, Тициан трусит на службу.
Он пристраивается с краю. Если бы это был футбол, он был бы крайним левым защитником.
В своих черных одеждах (не успел переодеться) этот заштатный (не в смысле затрапезный, а в смысле не состоящий в штате и не получающий от церкви зарплату) священник РПЦ МП довольно явно контрастирует с остальными служителями, одетыми в золотые одеяния с завязочками на боку.
И хотя по мне, так эти золотые одеяния благодаря завязочкам больше напоминают нарядные больничные халаты, к Тициану на исповедь выстраивается три человека, в то время как к другим – по дюжине.
Когда смотришь на этого гладковыбритого (приличная борода не растет, да и кинороли требуют) священника, сложно не заметить, что он здесь выглядит таким же чужеродным объектом, каким он стал выглядеть на съемочной площадке, вернувшись туда после нескольких лет отсутствия с подрясником под мышкой.