Василий, конечно, сомневался. К старухе могут прийти соседи: нет дома - начнут искать и придут в баню. Он начал злиться заново, ходил взад-вперёд - тусовался по баньке.
- Ну, какого... тебя носит по баням? Падло. Удавлю щас, как курицу.
- Но и мёд...
- Чё?
- Пу-ускай... йой. Дурак.
- Ёйкаешь... Ты бы по-русски что-нибудь. Умная.
- Бежал куда-но? Кытчэ-н? йэзсьыс пышьян? Зверэ пыран, Этнад колян да. - Куда от людей убежишь? Зверем станешь, один с собой останешься.
- Затарахтела!..
Час спустя, собирая лоб в гармошку морщин и приглаживая чёрную поросль на шишковатой голове, Василий решился -пусть бабка идёт. Была-не была. Тем более она ненароком, через пень-колоду, сказала, что дед у неё такой же верзила был, как Василий. «Значит, и одежда может быть», - смекнул Ломоть.
Старуха собирала вещи недолго. «Не пожалела, старая», -искренне удивился беглец, но тут же подозрение выплеснулось злостью:
- Ты телефон на хате имеешь? - зыркнул на старуху Василий.
- Ог-ог... - она махнула рукой. - Ме ог висьтав. Ин пов. Сы ыджа, а нач ыж кодь - ачыд асьт? полан. Кытче сэмын дзеб-сян? - Я не продам. Не бойся. Такой здоровый, а как баран -сам себя боишься. Только куда от себя спрячешься?
На улице затихла пила, лаяли собаки. Где-то там, в центре деревни, трещали доски: то ли отдирали их от чего-то, то ли перебрасывали с места на место.
Василий взглянул на свой тощий узел у печи. Здорово его обманул шофёр с той гладенькой экспедиторшей: только сверху было несколько банок консервов и две палки колбасы. Всё остальное, снизу - пачковый суп и кисель. Колбасу он, конечно, сжевал быстро - до тошнотиков. Консервов осталась пара банок.
- Слышь, старая? Ты того... не серчай... гм-да, - и удивлялся себе, и презирал себя одновременно. - Короче, пожрать бы с собой чего-нибудь.
Старуха кивнула и вышла. Ломоть забросил за ней щеколду и сел у окошка, вглядываясь через мутные стёкла в дом, но старуха... исчезла. Она даже не подошла к дому. «Курва! - заметался по бане Василий. - Курва!» В который уж раз за четверо с половиной суток загнал патрон в патронник, поставил на автоматическую стрельбу предохранитель... «Ну, Лом, ты и дура-ак!!! Нужно было тогда, чуть свет уходить... А ты держал эту...»
Но на улице, казалось, ничего особенного не происходило. Выскочит с автоматом - кто посягнёт на него? Мужики с ружьями? Вряд ли. Хотя тоже могут зацепить пулей...
Василий тихо-тихо вышел в предбанник. Выглянул в выбитый сучок на углу дощатой стены и всё понял: за изгородью и углом амбара крутнулась на повороте овчарка.
.. .Через сорок минут Василий добил эту овчарку выстрелом, разорвавшим ей шейные позвонки.
Ему, почти не отвечая выстрелами на пальбу, несколько раз предлагали выйти и сдаться. Дважды говорили, что предупреждение последнее.
- Сожжём, Балабаев!
- Это не я, жиган, не я... - кричала ему бабка, но Василий и сам понял, что вынюхали его овчарки, как, впрочем, понял и другое - никто его поджигать не будет. «Не имеют права!» - в этом Василий был спокоен. Теперь, конечно, было понятно, почему умолкла пила и лаяли собаки. Но что поделаешь: если бы Бог дал сначала ума, а потом жизнь... Мир был бы другим.
- Осуждённый Балабаев! Перестаньте заниматься ...ней. Закидаем гранатами. Имею право! - самому себе не веря, кричал светловолосый капитан за углом амбара.
«Молодой ещё», - отметил про себя Лом, поймав капитана на секунду в прорезь прицела. - Как и я». Почему-то именно это - «как и я» - помешало ему выстрелить, и он крикнул:
- Дайте пятнадцать минут подумать!
Деревня глазела на происходящее издалека. Детей попрятали в голбцы; кто посмелее - смотрел прямо из окон; кто боялся, но любопытство подхлёстывало - выглядывал в щели сараев, даже с бревенчатых крепких чердаков. Меж собой судили да рядили - бабка-то какова! Сиволона прятала!
А старушка металась, не пугаясь ничего, между солдатами в овраге и амбаром, где был офицер и с ним ещё солдаты.
- Мый-нин тиянкод лоома? Мый-эн т каранныд? - Что с вами случилось? Что же вы делаете?
Задыхались от лая собаки. А она одна в этом тихом и светлом утре, неожиданно лопнувшем под грохотом пальбы и запахами горячего металла и горького жжёного пороха, металась как над каким-то вселенским горем: что же вы, люди, делаете? Мый-н тсянкод лоома?
Балабанов дунул в ствол. «Хорошая ты штучка... свобода. Только у тебя, сука, тоже свои затворы, предохранители и собачки...»