Марья-то - баба ядрёная, тучная (корова, в общем). А глаза, как у поросёнка, - будто спать всегда хочет. На работе её спящей не подлавливали, но этакую вот, остекленевшую, - бывало. Она назевается порой, а потом медяки в кассе стопками укладывает, то фантики разглаживает (когда конфеты грызёт).
Конфеты она любит. Особенно монпансье. Остальным банщицам рассказывала уже тысячу раз, как в детстве праздником для неё был приход бати после получки в леспромхозе.
- Я фантиковые конфеты не очень люблю. Не. Я люблю лампасе, но лампасе почему-то давно в магазинах не продают. А ведь праздник какой был нам, детям-то!
...Они с сестрёнкой ишачили на турнепсе и морковке всю войну. В колхозе тогда работали все, кто шевелился. Хозяйство сколь при мужиках давало, столь и без мужиков. На тех полях-то, турнепсных, сейчас кустарник - не продерёшься, а раньше идёшь-не пройдёшь, краёв не видно. Всё в Воркуту шло, в шахты. Там витаминов не хватало. Это мы сейчас все грамотные стали и знаем всё про историю нашу горемычную. Про то, что в тех шахтах зеки работали, тоже знаем. А они с сестрёнкой на турнепсах руки в мочало мочалили; помнится, ещё и рассуждали между собой: «Мы хоть можем сесть да покушать втихаря, прямо с грядки. Пусть с землёй даже и не поднимая головы. А там ведь, под землёй, люди же ни морковки, ни турнепса не видят. Потому как под землёй не растёт ничего...»
«Дурили нас как олухов, - улыбается про себя Марья Никифоровна, - что мы, девки-т, получали за те грядки? Нашли дурочек и ездили на нас. Валька-то, наверное, на тех грядках и застудилась. До снега робить - это ж надо. Насквозь выдутые были, за очень-то...»
С чего она вдруг вспомнила ту свою детскую работу? Может быть, потому, что телевизор над буфетом не работал, и люди в окошке не теребили.
...Как они с Валентиной вечеров ждали! По вечерам у них бывала сладкая лёжка на полатях. Бабка печь истопит, наверху тепло и... монпансье.
Батя из лесу приезжал редко. Приедет, с бабкой-матерью пошушукается о чём-то (их с Валентиной матка-то ещё до войны утонула: сено на плотах перегоняла, да плот на перекате развезло); бабка, между прочим, прятала что-то. Потом это «что-то» появлялось время от времени на их голодном столе. Тушёнка, кусман сахара и ещё каша, кажется, консервы были.
Бабушка была почти слепа, но с хозяйством справлялась порой совсем без помощи внучек. Хозяйство, правда, было - не приведи Господи: две овцы, коза и корова. Но всё-таки...
Марья с ненавистью вспомнила козу. Почему-то именно козу. Бодалась, зараза, когда Машка хлеб убирала. Как даст в задницу! Сволочь, в общем, а не коза. Но дело не в этом. Батя, после того как с бабушкой наговорится о делах, звал дочерей к себе. Немного грубовато так кликал и стеснялся их мучительно и ужасно... С чего бы? «Взрослые девки, да поэтому...» -сделала сейчас вывод Марья, посасывая карамельку.
И тогда батя вытаскивал из кармана телогрейки коробку монпансье, похожую на сказочную шкатулку.
Бог её разберёт, память-то нашу! Марья и лицо отца плохо помнит и не помнит, отвечали они с сестрой что-нибудь отцу или нет. Помнит запах холодной хвои от отца, запах леса. И коробку монпансье на его ладони. Коробка эта никогда сразу не съедалась. Она растягивалась иногда на целый месяц, она ждала их на полатях, измученных тяжёлой работой, чтобы подарить им сказочный ритуал: сначала открывалась коробочка, потом они с сестрой выбирали по леденюшке, потом эти сладкие шарики прятались под языки... Весь долгий рабочий день не казался уже безнадёжно серым. «Как мало нам было надо!» -с грустной иронией улыбалась банщица Марья.
Когда Валентину простуда скрутила уже окончательно, и стала эта запущенная болезнь называться непонятно глухо -«астма», тогда Машка без сожаления разрешила сестре брать леденцов больше. «Бог мой! Ерунда какая-то в мозгу крутится... Разрешила и разрешила». На санях, помнится, Валюху-то увозят - лицо синюшное, а рука серая, как земля, блестящую коробку за пазуху фуфайки толкает. Так и запомнилась эта ослабевшая рука, не находящая сил протолкнуть коробку меж застёгнутых пуговиц.
Тогда, в детстве, Марья свято и светло была уверена - «я спасла сестру от болезни! Конфеты спасли». Да и ревела на полатях каждый вечер, Бог слышал.
Марья вспомнила ещё одну коробочку. Улыбнулась почему-то. Ещё одна коробочка в их деревенской избе (изба-то целая стоит) на полочке хранится. Не сама она хранится, конечно, а муж Марьи держит в ней рыбачьи крючки. Когда они в деревню наезжают, он рыбачит, она - на угодья, по ягоды, тогда в избе они только обживаются, походят по комнатам, наполнят пространство жилым духом, и кажется, что всё, как было...