- Вэнык, - неожиданно попросили в окошечко кассы.
По усам и акценту Марья узнала азербайджанца Нуримана Мамедова, женского парикмахера из Дома быта. Один раз, на свой пятидесятилетний юбилей, Марья тоже сидела под его ножницами. Мамедов - симпатичный мужчина, крепкий, в цвете лет, Марья Никифоровна выдала ему веник и сдачу; Мамедов сказал «спасибо», и она проводила его взглядом до двери мужского отделения.
«Париться будет. Ишь. Азербайджанец, а туда же - по-русски ему хочется, с веником». Она почему-то представила себе Мамедова в парилке: крепкий, смуглый мужик хлещет себя веником по всем местам, только кучеряшки дыбом и лист на заднице. В мыслях он так и был - задом к Марье. Жена у Мамедова, между прочим, тоже задастая. Марья прогладила себя от груди до бёдер. Будто халат поправила. На чреслах руки задержала: «Любит задастых. Как все кавказцы. В парилке-то, небось, один... Хорошо. Волосатый, наверно. Парилка сегодня - слава Богу».
...Сестру Валентину они с отцом окончательно вылечили, между прочим, парилкой. Тогда, в 1946 году. Марья помнит, как раскладывали они сестру на верхней полке, как отец делал «шубу», обкладывая тело Валентины морёной в кипятке травой и молодыми макухами елей. Как она, Машка-то, садилась у изголовья и уговаривала сестру потерпеть, а отец, пока мокла Валентина, парился сам. «Ой! - Марья Никифоровна вспомнила парилки и удивилась тому, о чём никогда в жизни не задумывалась. - Ой, да отец ведь и мы голенькие мылись.
Как это? Точно ведь, голые». Она вспомнила жилистое тело отца в тусклом свете керосинки, вспомнила движения его и даже мгновения, когда он задевал её голую, сам голый, и они хлопотали вокруг разложенной голой Валентины.
Воспоминание это набежало так стремительно, что у Марьи перехватило дух. Она перестала сосать карамельку. Помнились собственные груди, вернее, тень торчащих грудей - значит, совсем женские тела-то были у них с сестрёнкой. Точно ведь. «Мне в сорок шестом было шестнадцать, Вальке - пятнадцать, отцу... Сколько же было отцу? Тридцать девять... Совсем же молодой. Ой, Боже, да как же мы не стеснялись друг друга?!»
Две картинки яростно сшибались в памяти старой банщицы: отец, стесняющийся дочерей, когда давал им коробку монпансье, и отец, голый, вместе с ними моющийся в бане.
Чего же стеснялся отец? Как же так могло быть? Почему отец не стеснялся? И они ведь тоже не стеснялись...
У Марьи заболела голова.
«Позвоню сёдни Вальке. Надо ж такую чушь вспомнить! Явился батя - Царство тебе Небесное...» Она пошарила в аптечке, не нашла нужных таблеток и на всякий случай положила под язык корвалол. «Может, его на войну не взяли, потому что он по мужской части нездоровый был? Все пошли, а он один остался. Лесничий! Ну и что же?»
От корвалола почему-то захотелось пить. Перед глазами стоял голый худой отец и собственная тень - прыгающие налитые груди. В буфете выпила баночного берёзового сока. Близко, за дверьми мужского отделения, похохатывая, разговаривал с банщиком раздевающийся крепыш Мамедов.
«Стеснялся он, понимаешь ли... Хм. Когда мы стеснялись с собой брать лампасе в поле - это понятно: там хватало ртов просить и пробовать. Неудобно ведь. У них матери в совхозе работали, а там лампасе не продавали. В лесу-то переселенцы да отец. Местные мужики на фронте... Надо же. Голые. Щас, в этом возрасте, дочку-то голую не представишь вместе с отцом. А мы в бане мылись. Будто так и надо... Чудо какое-то!»
Лопалась голова у Марьи. Надо ж - ни баночный берёзовый сок не помог, ни пилюля эта. Ни сердцу, ни голове. Сегодня день, наверно, неблагоприятный. Магнитные бури или что...
1994 год
ИНОЗЕМЦЕВА
В музее строителей Сыктывкара одно время работала директором Галина Иноземцева. Как редактору многотиражки «Голос строителя» мне время от времени приходилось с ней встречаться, и постепенно я проникся к этому человеку своего рода симпатией. Г алина была фанатичкой. Фанатичкой такого градуса, что даже любовные истории, которых, казалось бы, в юности никто не избежал, прошли мимо неё. «Че гевара» в юбке и жила как «коммунистическая монахиня». У неё была одна любовь - коммунизм, который она ждала, как девушка суженого.
Показывала мне свои фотографии середины 60-х: вот выступает с трибуны областной комсомольской конференции, а в президиуме сидит космонавт Волынов; вот она на первомайской демонстрации трудящихся со знаменем, рядом с орденоносцами.
Работала она в «Комистрое» бригадиром отделочников. Работала много, тяжело. Как лидер комсомольской организации могла легко «устроить судьбу», но себя не щадила, и её не щадили, и других. Вспоминала, как на сквозняках застужались молодые девчонки. «Однажды, в самый канун Великого Октября, нужно было сдать дома напротив университета.