Гул неожиданно распластавшегося в галопе табуна показался близким громом грозы. Хвосты и гривы от бешеного скача не успевали опускаться. Первобытный ужас несли кони в распятых солнцем глазах.
Рискуя быть смятой, падая, завопила старуха у колодезного журавля:
- Леша-ак! Береги-ись!
Казалось, кони сошли от жары с ума. Они крушили изгороди, метались между избами деревни. Сатанели кобылы, растерявшие жеребят. Собаки жались от коней к стенам изб и хрипели сорванными от лая глотками.
Мы испуганно смотрели из-за недостроенного сруба баньки на старуху, которую кони не растоптали только чудом, на лошадей, на собак и ничего не могли понять. И тут кто-то крикнул:
- Медведи!
По овсовому полю шла медведица с медвежонком. Она шла тяжело, как тяжёлый и чужой чан, поднимала голову, мотала ею, пытаясь избавиться то ли от оводов, то ли от ещё чего-то и вытягивала шею в рык. Собаки, пропустив лошадей и по-хозяйски защищая деревню, вылетели за околицу. Они наседали на зверей, не подходя близко, но и мешая тем двигаться. Медвежонок жался к матери, язычок его часто выныривал из пасти, будто он дразнился. Так медвежата злятся. Рычать и скалить зубы он ещё не умел, поэтому у него так получалось. Он блестел глазёнками, лез от страха под живот матери. Медведица же, легко подпинывая дитя, вела его к поросшему кустарником склону оврага.
Они наискосок пересекли поле. Здесь, уже близко, мы увидели, что у медведицы вместо правого глаза кровавая каша. Какая-то лесная драма скрывалась за этой раной. Поединок с другим зверем - рысью или росомахой? Или с другой медведицей? Рой оводов и мух лип к ране, вился вокруг головы, потому она и мотала ею.
Медведица вела своего медвежонка к реке, не останавливалась «доить» овёс, не обращала внимания на собак - да и мудрёное ли дело: шла к реке зализывать раны, напиться воды, не больно-то ей нужна эта деревня, лошади и эти псы.
Красива была эта могучая мать, отстоявшая в лесной схватке своего детёныша, изнывающая от жары, наверное, и от боли, но величаво не ускорившая даже шагу, хотя сверкающая вода была уже рядом.
Выстрел грянул неожиданно, когда медведица прошла уже последние избы. Даже мёртвая она падала так, будто боялась раздавить под собой своего медвежонка.
Мы ещё стояли, разинув рты, а к убитой уже бежал дед Арсений, и медвежонка терзали собаки. Отбивали мы его от них всей ватагой. Отбили изорванного, но живого. И он ткнулся своей мордочкой в поцарапанные коленки восьмилетней Верочки.
Он выглядывал, поворачивал окровавленную голову на убитую мать, на нас и плакал человеческими слезами. Как плакали мы!
Та бабка, что кричала нам от колодца «берегись», сказала, подойдя к Арсению:
- Сволота ты, однако... В мать попал.
Мясо, небось, протухло у деда Арсения - жара ведь. А холодильника не было у него, да и ледник к середине лета иссяк в голбце. Медвежонка, мы знаем, он продал на вокзале в райцентре какому-то парню, уезжающему то ли в Ухту, то ли в Воркуту. За пятьдесят рублей по тем деньгам продал. А деньги они с конюхом Василием за пару вечеров пропили.
...«Все мы когда-нибудь помрём, - думал я на похоронах Арсения, шагая под осенним дождём рядом с заплаканными женщинами. - Помрём все, но одни умерли, а всё равно, как будто живы - весь человек не может умереть. Будто живы. Делами ли сделанными, памятью ли...»
Так в обыкновенном мире сизая дымка висит и мир этот сказочным делает. А другой жил, помер, а за ним тоже, конечно, туман... Но чёрный. Как ночью на реке. Дед Арсений бакенщиком был - он знал, что туман на реке ночью особенный: не просто чёрный, а будто выдран «с мясом» кусок мира и... пусто. Вообще пусто. Как у меня сейчас на душе.
1987 год
ТРИНАДЦАТЫЙ ВАГОН
Середина декабря. Поезд Москва-Воркута. Тринадцатый вагон. Я не боюсь и никогда не боялся числа «13». Не действует оно на меня. Вообще не действует.
Но вот поезд Москва-Воркута. Под Микунями минус 40, ближе к Чинья-Ворыку минус 43. В вагоне плюс 13, плюс 11, плюс 8... Уже никто не спит. Уже плачут дети. Уже даже пьяные бандиты и горластые мамочки не орут на двух молодых проводниц. А проводницы уже не синие, а белые.
- Ребята, кажется, крындец. Мы приехали в Послезавтра... -шутит молодой белобрысый парень, очень кстати вспомнив известный американский фильм. В вагон он сел в Москве без шапки и в болоньевой курточке.
- Бля, подруга, давай мы детей распихаем в другие вагоны. В натуре ведь перемёрзнут, как утята, - предлагает проводнице парень с синими от татуировок пальцами и железным зубом во рту. - Короче, я пошёл базарить...