— Я тихо говорю. Поймает ли он голос, сделает ли запись? — проявляла беспокойство Дина Николаевна Губина, ставя под большое сомнение способности моего диктофона.
— Поймает, — успокаивал я, зная, на что способна японская записывающая техника.
— Ну, ладно, если так. А то у меня голос глухой. Да и нервничаю маленько…
— А вы не волнуйтесь… Тем более впереди праздник — День пожилого человека. (Наша встреча состоялась в конце сентября). Хотя у вас, блокадников, по-моему несколько иное название этого торжества — День «уцененных людей»?
— Мы себя называем «уцененной молодежью». Мы все-таки молоды душой. Поем песни, встречаемся, радуемся этим встречам. И, конечно, огорчаемся, когда кто-то уходит от нас. Это безусловно…
Все-таки мы должны держаться. Иначе нельзя… Уж если мы пережили блокаду, то сегодняшние трудности-сложности в жизни — это ерунда. По сравнению с тем, что было в войну в Ленинграде. Может быть, именно это преодоление, прожитое и пережитое, и дает нам силы еще держаться на земле. Жить. И чем-то даже заниматься, несмотря на болезни… Конечно неприятно болеть. И болезней с возрастом все больше и больше — целый букет. Но надо стараться не входить в болезнь. Если человек об этом только и думает — тогда ничего хорошего не будет. Так не поправиться. Надо именно уходить от болезней. Быть грамотным, знать, что с тобой происходит, чем ты болеешь… Вот у меня был инфаркт. Ну, полежала я в кардиологии, струхнула малость. Но ничего, вот. Еще хожу… Впрочем это же никому не интересно, все эти разговоры о болезнях. Давайте о другом поговорим…
— Давайте.
И ветеран педагогического труда Дина Николаевна Губина, в двенадцать лет пережившая блокаду Ленинграда, а чуть позже оказавшаяся на Кубани в оккупации, вспомнила свое далекое военное детство.
До войны
Время счастья
— Родилась я на Кубани, мама моя оттуда родом. А папа воронежский. Он был военный, служил в гражданскую в коннице Буденного, славился своим искусством подковать лошадей. И настолько хорошо он это делал, что из армии его направили сначала в Москву, в школу ковачных инструкторов, а позже в Ленинград: там тоже была похожая школа.
Мама, естественно, поехала вслед за папой — так я стала ленинградкой.
Хорошо помню себя с 5 лет, может, даже и раньше. Жили мы поначалу в доме военного ведомства около Дворцовой площади, на улице Халтурина. А когда папа вынужден был уйти в отставку — переехали в Приморский район.
Константиновский проспект, дом 3, квартира 3– таков наш адрес примерно с 1934 года.
Небольшой трехэтажный дом, в котором мы жили, прежде принадлежал торговцу, который после революции сбежал за границу. Десять квартир-коммуналок, в каждой комнате — по семье. Все друг друга знали, жили хорошо. Особенно наша квартира: четыре комнаты — четыре семьи. И трое детей — мои ровесники, с которыми я дружила и постоянно пропадала на Каменном острове. Небольшая речка Крестовка, приток Малой Невки — самое любимое наше место. К тому же там была школа обучения пограничных овчарок: затаив дыхание, мы наблюдали, как по команде дрессированная собака терзала фуфайку переодетого в шпиона красноармейца. И тут же недалеко был наш любимый Петров дуб.
С Каменного острова через тайную калитку — нашли такую лазейку — попадали в ЦПКиО имени Кирова. На центральном входе надо билеты покупать, а мы так, сами. И все аттракционы были наши. Особенно нравились зеркала смеха. Зайдешь в комнату, где эти кривые зеркала развешаны — и обхохочешься. И очень любили тренажер, где испытывали на выдержку.
А еще у нас был большущий двор, на который собиралась детвора со всей округи. Много детворы было. Шумели и галдели до тех пор, пока мама из форточки не крикнет: «Дина, домой!» А игры все веселые, подвижные — гоняли мяч, лапта и штандер, казаки-разбойники, «в Чапаева». Девочки любили в дочки-матери играть. А еще у меня была гуттаперчевая кукла, немаленькая, сантиметров в тридцать. И специальный детский уголок для нее оборудован. Там столик, шифоньер, кроватка.
Прозвище у меня было — Динка-толокушка. Это от фамилии, потому что фамилия была Толокина. И я ничуть не обижалась. Зачем? Мы сами в ответ мальчишек дразнили. Вот в нашем доме этажом ниже жил Витька Крысин. И мы ходили, распевали: