Золото давай!» – ни тени улыбки не промелькнуло на аристократическом лице блондинки, когда она писала.
— Венера! Моя безрукая Венера с руками! – Claus прошептал, щелчком сбросил с коленки блондинки рыжего таракана. – Не хочу двигаться, ничего не хочу.
Хочу оставаться на кухне, здесь жить и сравнивать тебя с картиной Рембрандта.
«Кони? Корабль! Пир!» – блондинка изящно, как королевская кобра, сползла со стола, двумя пальчиками взяла трактирщика за подбородок.
Он пал к ее ногам, сраженный навечно.
— Вы танцуете? – спросил в любовной горячке, не отдавал себе отчет, зачем спросил, почему, для чего.
Блондинка наклонила головку, с любопытством посмотрела на трактирщика и грациозно подняла правую ножку.
Она танцевала, но не то, что танцуют в трактирах перед нищебродами.
Танец сложный, с множеством вывертов, подобного Claus никогда не видел.
— Меня не приглашали на королевские балы, а вы, судя по танцу, там блистали.
Не для моего трактира танец, но впечатляет.
Вы танцевали целеустремленно, словно двигались к своей цели.
Необычно для моего заведения, и для обнаженной девушки в трактире тоже необычно. – Трактирщик отошел от блондинки на безопасное расстояние.
Он не хотел сначала потерять голову от любви, а затем потерять голову в пьяной драке с оборванцами. – Вы голодная, я накормлю вас. – С чрезмерным усердием Claus набрасывал на блюдо все, что чем, если и отравится блондинка, то не сразу. – Каша гурьевская, мослы, свиные пятачки, и самое ценное – зажаренная ляжка оленя. – Claus сдул с мяса вековую пыль.
«Это не еда!» – блондинка с ужасом смотрела на пищу, за которую любой бедняк отдал бы свою голову.
— Простите, леди, но другую еду не держим.
Вы, наверно, привыкли питаться изысканно, а у нас просто! – Claus со злостью ударил себя ляжкой оленя по правой щеке. – Надо же, всю жизнь мечтал о девушке с картины Рембрандта, мечтал, но не готовился к встрече, думал, что вы – миф, легенда, выдумка пьяного художника.
По-разному развлекался, швырял в посетителей навозом, намазывал лица алкоголиков горчицей, а о том, чтобы держать запас благородной пищи для вас, когда вы появитесь, не думал.
Вот и наказан за свою недальновидность.
Поэтому я остаюсь трактирщиком, а не выбился в короли, что не предсказываю будущее.
Не верил, что вы существуете, не поддерживал свою веру, за что и поплатился.
Я трактирщик, любого могу накормить до вспучивания живота, любого, но не вас – Claus поднял мокрое от слез лицо к потолку.
Заметил паутину около лампы. – Спасибо, Господи, за то, что ты есть!
«Пожалуйста», – блондинка не сомневалась, что благодарность относится к ней, а не к Господу.
— Как я вас понимаю, – трактирщик подтолкнул блондинку к подвалу. – Пересидите в безопасном месте, пока нищеброды будут обыскивать трактир.
А они обязательно, все перевернут, чтобы вас найти. – Claus спустился вслед за блондинкой: — Здесь уютно, я часто сплю в подвале, безопасно и звуки посторонние не проникают.
Что ж, рад знакомству с вами и с вашей наготой, — Claus заламывал пальцы.
Он очень хотел поцеловать блондинку, не сомневался, что она холодно примет его поцелуй, но не решался.
«Поцеловать ее, это поцеловать свою мечту детства.
Вдруг, я ее поцелую, и мечта исчезнет.
Все исчезнет, и я останусь в пустоте!»
— Без языка вы не можете говорить, это хорошо, – Claus ступил на первую ступеньку лестницы, чтобы подняться в кухню. – С языком вы закричать можете, выдадите себя, что прячетесь в подвале.
А без языка, если и замычите, то все подумают, что я корову держу под полом.
Не говорите, но писать можете.
Напишите, как вас зовут, пишите все, что помните.
«Я ничего не помню. А зачем надо помнить? — блондинка написала, и в ее очах отражалась вся мудрость блондинок. – Я здесь».
— Надеюсь, что у нас все сложится прекрасно.
Очень вам признателен за визит! – Claus увидел себя со стороны: красное от волнения круглое потное лицо.
Он шаркает ножкой, кланяется, но эти поклоны и подобострастие не театральные, не искусственные, не те, которые он показывал беднякам, а идут от сердца, душевные, искренние.