— Все понимаю, — серьезно сказал Евгений Дмитриевич. — Мы вам знаете где? Мы вам в Доме культуры нашем накроем. Там и светло, и просторно, и слонику вашему под окном травка имеется. — И он осторожно похлопал меня по боку, а потом не выдержал и робко постучал в меня три раза кулаком, зажмурив глаза. Кузьма улыбнулся.
— Люблю поесть в сени культуры, — сказал он. — Отлично, отлично. Нам бы с дороги ополоснуться, а дальше мы готовы и за стол сесть.
— Так банька запарена! — радостно доложил Евгений Дмитриевич.
— Ну счастье! — откликнулся Кузьма. — Вот у баньки мы и припаркуемся. И еще, Евгений Дмитриевич…
— Да-да? — с готовностью откликнулся тот.
— У меня-то от стерлядок несварение, а вот у остальных нет, — серьезно сказал Кузьма.
За баней, на маленьком лужку, куда вывел меня Толгат, паслись чьи-то две лошадки, грязно-серая и пегая рыженькая. Я едва поздоровался с ними — мысли мои мешались, я не мог ухватить ни единую из них, я мечтал об одном: чтобы дали мне на четверть часа остаться одному и, сосредоточившись, подумать в тишине об услышанном и о судьбе своей. Я хотел говорить с Кузьмой, мне надо было задать ему миллиард вопросов, без этого не понимал я ничего, ни будущей судьбы новой Родины моей, ни тем более судьбы своей собственной, но Кузьма будто нарочно уклонялся от того, чтоб остаться со мною наедине: стоило нам дойти до бани, как он, не обращая на меня и на жалобные взгляды мои ни малейшего внимания, отправился париться, и за ним потянулись все остальные. «Ладно же, — сказал я себе раздосадованно, — ладно, я потерплю и пока подумаю сам, если Господу будет угодно ниспослать мне хоть немного тишины и покоя», — но не тут-то было: стоило Мозельскому распрячь Гошку и Яблочко, как они, даром что мерины, решили в лучшем виде себя перед лошадками показать, тряхнули гривами и пошли вперед, подбрасывая зады так высоко, что ноги их задние одновременно отрывались от земли. Естественно, перед этими царственными особами лошадки не могли устоять и тут же, изящно согнув шейки, сделали по нескольку шагов им навстречу. Мне было не до светских разговоров лошадиных, но говорили они так громко и ржали так неприлично, что я застонал.
— Он заболел? — с испугом спросила рыженькая.
Яблочко посмотрел на меня внимательно. Я осуждающе посмотрел на него в ответ.
— А хер его знает, — сказал Яблочко. — В голове у него вечно хуйня какая-то. По-моему, он на голову больной.
— Так-то он чувак нормальный, — снисходительно добавил Гошка, — но ебанутый, есть такое.
Очень задетый этим описанием, я смолчал. Гошка подошел ко мне и боднул меня мордой.
— Да ты не обижайся, — сказал он. — Времена такие, сейчас здоровеньких нет.
— Как вас зовут? — вежливо спросила серая.
— Бобо, — сказал я.
— Я Лялька, — сказала она и склонила свою большую тяжелую голову.
От Ляльки хорошо пахло свежим потом и сеном. Я поклонился.
— Что же, — сказала рыженькая, — домой вас теперь отпустят или дальше погонят?
От такого прямого вопроса у меня перехватило дыхание. Я спросил очень осторожно:
— Значит, вы верите, что…
Лялька дернула головой, откидывая челку с глаз.
— Я вчера на ярмарке в Ардатове была, — сказала она равнодушно. — Там только про это разговоры, а некоторых аж с Питера привезли. Чего не верить.
Я почувствовал, что колени мои становятся мягкими, и, чтобы не упасть, прислонился к стенке бани, закрыв собою небольшое низкое окошко. Мне понадобилось смежить веки на несколько секунд.
— Говорю же, — сказал Гошка, — дурной он. Пойдем по домам, подумаешь, нам-то что до этих дел? Сена не дадут? Чего ты истеришь?
— Ну, — рассудительно отозвался Яблочко, — это ты по домам пойдешь, а ему куда идти?
Гошка примолк.
Я сполз по стене бани, сел в траву и попытался справиться с приступом головокружения, откинув голову на банное окошко. Вдруг мне словно бы постучали в эту самую голову — кто-то стучал изнутри бани по стеклу окошка, снова и снова. У меня не было сил шевельнуться. Через минуту я почувствовал, что веко мое пытаются поднять самым грубым образом: свет ударил мне в глаз, и мне сделалось чрезвычайно неприятно. Я заморгал и оттолкнул человека хоботом: то был Зорин — босой, голый, с чреслами, обмотанными большим белым полотенцем, и чрезвычайно злой. Рядом с ним стоял Кузьма в футболке и трусах, но тоже босой, и выглядел весьма обеспокоенным.