— Вот как? — спросил я.
Мне уже становилось интересно — что же там дальше?
А дальше было так…
Наступил вечер, и остывающий металл решетки вишнево и покаянно светился в темноте. Раньше это было обычное место — последняя лестничная площадка, половинка марша, чердак как чердак… люк в потолке и плоская крыша над ним. Люк никогда не имел ни замка, ни задвижки — его держала закрытым лишь сила тяжести и привычка взрослых не лезть ни в свое дело. Теперь же, будучи отгороженной — темнота таила ужас. Вечерами этот ужас взял моду протискиваться сквозь прутья… и вязким тестом оплывал вниз по ступеням. Детвора не решалась больше подниматься на последний пролёт. На чердаке завелись крысы. Пищали в мусоропроводе, царапая коготками жесть изнутри. Потом возле решетки нашли дохлого воробья — высосанный комок сухих перьев. Мама одной девочки сказала ей как-то — если не убирать квартиру каждый день, не обметать паутину под ножками шкафов — пауки вырастут огромные, с чайное блюдце. Кошмарно было представить такого паука. А ведь там, за решеткой, внезапно поняли они — паутину вообще не убирают. Никто и никогда. И мальчишки им клялись, что видели одного — он был размерами не то с суповую тарелку, не то с тазик для белья… и то, и другое казалось жуткой правдой… Высовывал сквозь решетку лапы, а на них был чёрный колючий волос.
Это было лишь вопросом времени — когда они вырвутся и сожрут всех.
А потом в их сети попалась Машка.
— Машка? — спросил я.
— Ну, кошка, конечно же…
— А… — сказал я.
Любая Машка, кошка она или нет, орущая в опутавших её сетях — воспоминание далеко не из приятных. Танюшка подсела поближе и поросила обнять. Было видно, что перспектива снова побыть маленькой испуганной девочкой, её будоражит.
Машка орала два дня.
Неизвестно, что с ней приключилось — застряла где-нибудь… или свалилась куда-то. А может, ей перебили хребет подъездной дверью, у которой была слишком тугая пружина. Кошки ведь часто забираются умирать в недоступные места. Кто теперь это узнает? Тогда же — причина казалась яснее ясного. Пауки! Среди мальчишек нашлись даже свидетели, которые видели это своими глазами — как Машка пила молоко возле решетки, а волосатые лапы её схватили. Утром, чуть свет — прибежали слушать. Она всё ещё помявкивала, но уже слабенько, словно задушено…
Жалко Машку, решили мы оба.
— А потом? — спросил я.
— Какое такое потом? — посмотрела она непонимающе.
— Ну, проклятие дома… — напомнил я. — Снялось оно как-нибудь?..
— А… — она засмеялась. — Потом… Повзрослели все — вот и всё тебе потом…
Вот так вот, — подумал я.
Взрослая жизнь именно тогда и наступает, когда улетучиваются последние детские страхи. Зачем взрослому человеку бояться какой-то там решетки? Зачем взрослому человеку вообще замечать её?
Дети — это совсем другое дело. Их кошмары осязаемы, как земля, по которой они ходят. Танюшино детство полно волосатых лап и задушенных паутиной кошек.
Я снова подумал о парочке юных самоубийц…
Ничего не изменили эти двое. Их пылкое, разбитое об асфальт откровение, запомнилось новому миру меньше, чем явление Сварщика. Жизнь, которая, по их мнению, была полным дерьмом — нисколько не поменялась к лучшему. Она лишь наполнилась пугающими призраками детства — волосатыми лапами, сучащими липкие нити, на которые бахромой собирается страх.
И Вселенная — оканчивается теперь площадкой девятого этажа.
Воронёное крыло страха.
Танюшка выкрутилась из моих рук и ускакала к подоконнику, где хранился её Блокнот. Она всегда делала так, если нам с ней удавалось договориться до лирических обобщений. И вот теперь — ускакала к своему Блокноту, задумчиво пошелестела им какое-то время и вдруг сказала мне про вороненое крыло страха.
И я вспомнил сразу, как хлопали однажды надо мной вороньи крылья… Тогда была ночь, совершенно чернильная темнота, какой только и бывают ночи субтропического юга. Свет фар упирался в эту темноту и отжимал её назад, глянцевую и упругую, словно полиэтиленовый пузырь с киселём. Сжавшись до какого-то своего предела, пузырь прорывался, и вязкая темнота извергалась… валилась… пёрла на нас, накрывая с головой. Мы подняли в темноте стаю ворон, пирующую на коровьих трупах. Их было столь много, что колонна встала — грузовики злобно тарахтели в ночь, но впереди закручивалась столь плотная крылатая круговерть, что ни черта не было видно, куда ехать… Вороны были настолько жирны и тяжелы, что взлет их сопровождался сплошным канонадным треском лопнувших перьев. Воздух не держал их, перекормленных. Они не махали крыльями — молотили ими, как сумасшедшие, и воздух рвался под их крылом. В свете фар мельтешили эти вспышки чёрного пламени, многократно повторенные воображением. Даже в непроглядной темноте они были различимы совершенно отчетливо.