— Вольф… Скрытое можно открыть…
— Нельзя! Откроешь — снова скроют! Так всегда — так было и будет! Тайно или в лоб люди будут делать такие вещи — всегда будут их делать! Будут воевать друг с другом, пытать друг друга, ставить друг на друге опыты!
— Это ужасно… И жить так, как ты, Вольф, ужасно — с такими мыслями и без веры…
— Во что?! В бога?! В светлое будущее?! Я верю в себя — верю в свои силы, старик! У меня нет оружия против системы — зато у меня в руках оружие системы! Мне не исправить всего и для всех! Я могу сражаться только за себя и своих людей, защищать только свою страну! И я делаю это!
Клаус протер прикрытые сморщенными веками глаза.
— Ты мой единственный друг, Вольф… Ты один не забываешь старика Клауса… совсем не святого старика Клауса. И ты думаешь, что я позволю тебе пойти одному и пропасть — просто пропасть? Послушай старика, в конце концов, Вольф… Не ходи.
Я схватил его, невесомого, как коробок спичек, так, что кости загремели, как спички.
— Это ты меня послушай. Я уйду и вернусь, как уходил и возвращался. А ты останешься здесь — сидеть тихо, как мышь. Ясно?
Корявая птичья рука впилась мне в плечо.
— Кто ты такой, Вольф? Мне стало казаться, что я тебя совсем не знаю. Ты ведь один из них, верно? Ты был с ними, только теперь ты… Теперь ты против них. Да, Вольф, верно?
— Снова ты за свое…
— Я знаю, Вольф… Это — заговор. Государственный заговор. С ними — с пришельцами. Скажи мне правду, Вольф… Ты же знаешь правду…
— Нет никаких пришельцев! Нет их! Понял?!
— А ты, Вольф? Ты разве не пришелец? Ты появляешься из ниоткуда и исчезаешь в никуда…
— Молчи! Мне пора в путь! А ты оставайся! Слышишь, старик, ни шагу отсюда!
Глава 12
Еще не сделал, еще только собираюсь сделать, а уже вижу горящие гневом глаза Игоря Ивановича, уже слышу его грозовой голос: «Подвел ты всех нас, Слава. Нет тебе прощения. Пойдешь ты, Слава, под трибунал. Будешь гореть в аду, вернее, — гнить в тюрьме по решению справедливого суда». Это в худшем случае. Или: «Подвел ты меня своей выходкой. Нет тебе больше доверия. Пойдешь ты к черту, Слава, с содранными погонами и прицепленным на их место позором. Будешь ты изгнан из управления, и не будет тебе дороги обратно». Это в случае среднем. Или: «Подвел ты меня своей безответственностью. Будешь ты, Слава, искупать вину кровью и возвращать доверие тяжким трудом. Решил я, что врата известных тебе стран будут перед тобой закрыты отныне и вовеки. Пошлю тебя, Слава, воевать в горячую точку на краю света». Это в случае хорошем. Удастся мне убедить его, что я в ерундовый загул ушел, а не ударился с головой во все тяжкие — тогда все еще не так скверно выйдет. А узнает он правду — худо мне будет, как никогда еще не было.
Эх, пошлет он меня воевать. Что ж… Хотя бы буду знать, что наказание — заслуженное. Кидаюсь я, как крыса в кипяток… Нюхом чую — ждет меня пустыня и война, о которой посторонние и не знают. Наши еще войска на эти территории ввести не успеют, а я на этих территориях уже успею подохнуть — трижды подохнуть успею.
Не хочу я воевать — отвоевал свое. Только что еще остается, когда страсть в крови кипит? Она мою кровь выварит, воду из вен выпарит, зажарит меня и испепелит в прах. Сгорит душа дотла — разнесет горячий ветер мой пепел среди песка и похоронит его под огненным солнцем. И к черту! Не век же мне здесь прохлаждаться!
Страсть — штука страшная, только никуда мне от нее теперь не деться. Сначала — свистела, как пуля у виска… или того хуже, как комар над ухом. А после — сразила наповал. Шибанула прямо в грудь, шальная… облепила комариным роем и зудит так, что я, окаянный, места не нахожу.
Глава 13
Остановился, только въехав в город. Оставил мотоцикл и пошел к полякам пешком. Мне нужна чистая машина и оружие. На оба вопроса один ответ — пан Мсцишевский.
Мсцишевский заслуживает моего, остановленного на нем, «волчьего взгляда». Пан знатен и стоит на высшей ступени высокомерия. Поляк всегда помнит о своем происхождении, но никогда не выставляет своей запредельной заносчивости напоказ. В старой шляхте — в воинстве — пан безусловно был бы славным воеводой. Ведь в прежние времена жажда наживы, сопровождаемая кровавой расправой, позорной не считалась, а, скорее, — почиталась за честь. Но в наше время пан просто — преступник. Правда, преступник он не простой, а — опасный… и опасен он не одной этой стране.