Парень взял под козырек и, пристукнув каблуками, что, видимо, ему самому нравилось, ответил:
— Товарищ командир взвода пошел в госпиталь.
«Ишь, как подтянул, — подумал Паршин, глядя
вслед четко отбивавшему ногу отряду. — Как-то будут в бою?»
Несмотря на опасность, надвинувшуюся на город, в госпитале строго соблюдали установленный порядок. Прежде чем попасть к Блинову, надо было вызвать дежурную сестру, попросить разрешения у старшей сестры/ ответить на ее вопросы и выслушать несколько предупреждений: громко не разговаривать, долго не задерживаться, не утомлять больного и непременно надеть халат.
Стараясь не грохать сапогами, Паршин в сереньком халате вошел в палату. На койке с бледносерым, заросшим щетиной лицом лежал Зиновей. Был он худ, но весело улыбался. Рядом стоял Хрущев.
— Ничего, ничего, товарищ командир, — зашептал Зиновей,.— садитесь прямо на койку.
— Как твои дела, Блинов? Как рана?,
— Заживает, — зашептал Зиновей.
— Ты что, голос потерял?
— Не-е, привык. Не велят шуметь. Тут есть совсем плохие.
— Скоро выпишут?
— Должно быть, не задержат. Намедни доктор обнадежил. Ды, говорит, Блинов, ejLue не одному беляку голову оторвешь. Я сам так думаю, товарищ командир. Боль небольшая. Крови я много потерял, ослаб дюже. А теперь питают, не жалуюсь. Ну, а что слыхать в городе, товарищ командир? Сестры да врачи только утешают. Это их такое дело. А как оно на самом деле? Устин, что в городе?
Паршин заметил, как бесшумно вошла в палату старшая сестра и,.не глядя ни на кого, остановилась у окна. В грудном карманчике белого халата поблескивал термометр. Она .чем-то напоминала Надю Болдину, такая же светловолосая, белолицая, только немного выше ростом. На вид ей было лет двадцать пять. Разговаривая с Зиновеем, Паршин чувствовал на себе ее взгляд. Несомненно, она прислушивалась к их словам, а может быть, хотела что-то спросить.
—. Да что ж, в городе так же, как и было, — задумчиво сказал Паршин. — Все идет по порядку. Работы, понятно, много. Дня мало.
Боясь расстроить Зиновея, он не хотел обстоятельно отвечать на его вопросы.
— Главное, Блинов, ты не тревожься. Если, скажем, произойдет что-нибудь опасное, мы доберемся до госпиталя и увезем тебя. А ты пока набирайся сил, поправляйся.
Он снова посмотрел на сестру, и ему показалось, что она вздохнула.
«Вероятно, оберегая покой раненых, она хочет, чтобы мы ушли!» — подумал Паршин и стал прощаться.
— Завтра, если выберем часок, обязательно забежим к тебе,— сказал Устин. — А ты не вешай голову.
— А ее вешать некуда, она на подушке лежит, — пошутил Зиновей. — Спасибо вам, -что проведали, — и он, как только мог, крепко пожал руки товарищам.
При выходе из палаты Паршин невольно оглянулся и встретился с глазами сестры. Поправляя косынку, она нерешительно шла за ними.
Паршин задержался.
— Товарищ, — заговорила сестра взволнованным шепотом, — скажите, насколько опасно положение города? У нас есть тяжело раненные товарищи, которых нельзя никуда отправить.
— А что изменится о.т того, если я скажу вам правду?
— Мы уничтожим некоторые документы.
— Положение очень тревожное. Я бы сказал... — Паршин замялся, подыскивая более точное слово, — город в серьезной опасности. Но говорить об исходе борьбы преждевременно. Мы готовимся, уверены в том, что отстоим город. Ну, а документы вц, конечно, подготовьте... на.всякий случай.
— Благодарю, — прошептала она.
Когда они вышли на улицу, Устин заметил:
— Хорошая сестра, красивая. С той барышней, тамбовской, схожа.
— Да-а, — не то соглашаясь, не то Опрашивая, ответил Паршин.
Некоторое время они шли молча.
«Пожалуй, это верно сказала. Если в госпитале есть раненые, которых нельзя вывезти, лучше уничтожить их документы...» — размышлял Паршин.
Устин Хрущев тихонько насвистывал.
Беспечность Устина развеселила Паршина. Он дружески похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:
— Ну, как дела, Хрущев?
— Хороши, товарищ командир!
— Чем, все-таки, хороши?
— Ребята здорово стараются, винтовку уже хорошо знают. Теперь вот Зиновей Блинов вроде бы как на поправку идет.
Устин сделал при этом едва заметное, но выразительное движение плечами и головой, а веселое лицо его будто говорило: «Чего еще больше. Пока и этого довольно».
— Ну и хорошо, что все хорошо, а в пять часов вечера на площади Третьего Интернационала митинг. Построишь и выведешь свой взвод. Предварительно зайди к военкому.
Устин перестал свистеть и вопросительно посмотрел на Паршина.
— Что-нибудь серьезное случилось, товарищ командир?.. Ведь вот давеча Зиновей спрашивает, какие дела в городе, а мне как сказать ему, не знаю. А по всему видно, что...—он причмокнул и многозначительно покачал головой.
— Наши части оставили Касторную и Усмань. Казаки от города в одном кавалерийском переходе.
— Ну-у! — Устин, пораженный новостью, на секунду остановился.
— Да.
— Больно скоро. Видно, опять нам драться, товарищ командир?
— Опять, Хрущев, и позлее<
Солнце за день будто выгорело и, утратив яркость, спешило к закату. Небо серело.
Закончив трудовой день, рабочие широким потоком хлынули на улицы города. Они шли с развернутыми знаменами, с призывами, наскоро написанными на красных полотнищах.
Устин Хрущев подвел свой взвод почти к самой трибуне. Он смотрел на людское море, и не в силах был оторвать от него свой взор. В глазах рябило от бесконечно движущейся и колыхающейся массы. Она бурлила»^ клокотала, и Устину казалось, что он слился с нею в одном движении мыслей, чувств и ощущений. Здесь и там гремели песни.
«Вихри враждебные веют над—нами», — звучит с одного края площади. Мощной волной поднимается в ответ: «Вставай, проклятьем заклейменный!»
И страстным призывом гремит: «На бой кровавый, святой и правый...»
Около трибуны шпалерами стоят красноармейцы. Горит вечерняя заря. В холодном багрянце пылают окна домов. Косые солнечные лучи падают на трибуну. На подмостки, куда направлены' тысячи глаз, поднимаются члены губкома партии, губревкома, Совета обороны.
Площадь замирает. Митинг открыт.
— Слово предоставляется, — говорит человек с трибуны,—уполномоченному Центрального Комитета партии — Лазарю Моисеевичу Кагановичу.
К перилам трибуны подошел молодой человек с небольшой черной бородой, в простом черном полупальто с меховым воротником. Движения его уверенны, решительны. Он окинул взором людское море, глянул на красноармейцев и начал речь.
Многие слова не доходили до слуха. Их звук разбивался о стены домов, дробясь в многократное эхо.
Иные слова тонули в безбрежном океане воздуха. Но люди в жесте оратора, в его движении чутким сердцем улавливали страстный призыв, обращенный к ним.
Паршин разглядывал колонны рабочих, присматривался к замасленным блузам паровозников. Он видел собравшихся на митинг и знал, что они думают сейчас о враге, приближающемся к городу, и о борьбе с ним.
Обращаясь к многотысячной массе, Лазарь Моисеевич говорил о задачах рабочего класса и беднейшего крестьянства, о защите октябрьских завоеваний, о беспощадной борьбе с контрреволюцией, покушающейся на свободу народа, на власть Советов. И речь Кагановича'воспламеняла людей, звала на бой. Он энергично вскинул руку, и до слуха Паршина донеслось:
— Колесо истории вертится. Оно работает на нас. И горе тому, кто попытается повернуть его вспять!..