Только что он допрашивал рыженькую санитарку Елену Реутову. Он требовал от Елены, чтобы она вспомнила, когда в госпиталь среди других раненых поступил казачий офицер. Это было недавно, она должна припомнить. В противном случае, пригрозил он, ей придется прогуляться на холодильник. Это тоже не так далеко...
— Нет. На моей смене не было таких, — спокойно ответила девушка, глядя Бахчину в лицо.
— Одной ночи для размышления вам вполне достаточно, — сказал он и ушел.
«Быльников здесь, — говорил он себе. — На допросе бежавший от него казак Стрельников показал, что выстрёлил Быльникову в спину, но кто-то полоснул самого Стрельникова шашкой по плечу. Быльников либо убит, либо ранен. Если он был убит, то его обнаружили бы. Если ранен, то где он находится? Госпиталь не эвакуировался. Солдат Тягунов говорит, что в палате с ним лекал еще один раненый, но куда он девался — неведомо».
Врач Зимин объяснил, что раненых нередко перемещают из палаты в палату в зависимости от состояния их здоровья. Никакого офицера в госпиталь не доставляли, и в доказательство своих слов показал записи в книге регистрации.
— Да. Но вы могли его и не внести, — заметил Бахчин врачу.
'— В связи с чем я должен был нарушить это правило? — задал вопрос Зимин и уставился на Бах-чина.
— Что же тогда можно предположить? — спросил Бахчин. Ему хотелось знать, что и как ответит врач. Тогда станет ясно, брать под подозрение Зимина или нет.
— Простите меня, господин есаул. Я ничего не могу предполагать, так как это в мои функции не входит.
— Ясно, — ответил Бахчин, ,хотя ничего ясного для него не было. Но он не сдавался. В нем загорелась страсть контрразведчика.
Он шел в темноте, осторожно ступая по полуразрушенному тротуару и направляясь к столбу, на котором маячил зажженный фонарь.
«Ах, если бы напасть на след сотника!»
Вере не спалось. Она вставала и бродила по комнате. Сколько она передумала за это время! Какие
добрые и самоотверженные люди Григорий Андреевич и Софья Александровна, приютившие у себя дома раненого. Они подвергают себя опасности. И она вдвойне волнуется и за Владимира и за них.
Вера подошла к окну и, приоткрыв штору, смотрела на пустынную улицу. На ушу против дома на столбе горел фонарь, бросая круг света на землю.
Какой-то офицер вошел в этот колеблющийся круг, вынул портсигар и стал закуривать. Ветер тушил спички, и офицер догадался повернуться спиной к ветру. Когда он прикурил, скользнув взглядом по окну, Вера обомлела и зажала рот, чтобы не вскрикнуть.
На нее смотрел , тот самый есаул, который искал Владимира. Не двигаясь, оцепенев, стояла она и прислушивалась, не раздадутся ли шаги, не постучатся ли сейчас в дверь. Гулко билось сердце. От напряжения звенело в ушах. Ей казалось, что офицер увидел ее. Она вздрогнула и замахала рукой, когда раздался несносный бой часов. Своим звонким металлическим голоском они громко выговаривали: «Здесь он, здесь он».
Бессонная, • чуткая ночь.
Утром есаул Бахчин возвратился к себе с покрасневшими и опухшими от пьянства глазами. Настроение было подавленным. Он проиграл все «донские колокольчики» и не вернул золотой портсигар. Когда ему напомнили об арестованной девушке, он вызвал ее и, ничего не добившись, крикнул:
— Дура! Убирайся отсюда к чертовой матери!
Чертовски хотелось спать.
.. .Встретив осунувшуюся Веру, Зимин с тревогой спросил:
— Что случилось?
— Ничего, Григорий Андреевич. Я ночью глаз не сомкнула.
— Будьте осторожны. Вчера взяли Леночку. Очень боюсь, что она по своей наивности что-нибудь выболтает. Но не унывайте. В случае чего, вам придется скрыться и отсиживаться. А в остальном положитесь на меня.
Вера стиснула зубы и в отчаянии опустилась на диван.
— Когда же кончится это...
Дверь стукнула и в коридоре послышался знакомый топот деревянных босоножек. Это вошла возбужденная и раскрасневшаяся Леночка.
— Как?! Что?! — вскочил Зимин и повернул в двери ключ.
— Никто, никто не должен знать, что я была арестована, понимаете?—торопливо говорила Леночка. — Мне пригрозили, если я об этом скажу кому-нибудь. ..
— Ну, о чем вас спрашивали, говорите же скорей?
— Я ничего не сказала, Григорий Андреевич. Ни-че-го. Он озлился, этот офицер, который был здесь, посчитал меня за дурочку и выгнал.
— А вы-то, вы-то что-нибудь ему говорили? — не успокаивался Зимин.
— Что говорила? Два слова: «Не знаю, не видела. Не видела, не знаю».
п
Шумит, гуляет по полю ветер. Скрипит на пригорке крылами ветряк, словно хочет взлететь и вознестись на небо со своим набожным хозяином Мокеем Чистиковым, сухим, жилистым, молчаливым и злым человеком. Зол он на революцию, молчалив из осторрж-ности.
«Не распускай язык. Отойди от зла и сотвори благо». Эти слова он повторял часто. Был он выше среднего роста, лет за пятьдесят, лицо продолговатое, лоб высокий, нос тонкий, горбатый, как у хищней птицы, черные волосы подстрижены под скобу. Он постоянно перебирал влажными губами, шепча молитвы. В революции видел недоброе знамение, издревле предсказанное священным писанием. Говорил с односельчанами осторожно, иносказательно, но по словам его нетрудно было разгадать, к чему он ведет речь. Пугал он простодушных и темных людей белыми всадниками, кои сойдут на грешную землю, и тогда появятся на хатах антихристов и смутьянов белые кресты, и в ночь на святого Варфоломея мечи всадников поразят вероотступников и водворится на земле мир и в человецех благоволение.
Сегодня он молол зерно священнослужителю Ивану Успенскому. Мельник и поп горячо спорили. Мокей был сектантом.
— Ой, не дело говоришь, Мокей, — воздевая руки и крестясь, говорил отец Иван. — Сие противно равноапостольной церкви. Вольнодумство. Секта вы есть, а сие дело не совместимое с каноном святой церкви.
Около мельницы на возку сидели Арина и Наталья — они ждали когда их зерно тоже смелют. К мельнице подъехал Модест Треухов, слез с воза, молча привязал к телеге вожжи и, не глядя на женщин, поднялся по ступенькам к мельнику.
— Здоров будешь, Мокей Степанович! — приветствовал он Чистикова.
— Спаси, господь! — Мокей протянул свою длинную клешневатую руку.
Модест принял ее с опаской, зная шутки мельника и нисколько не веря в его богобоязненность. «Блажит дьявол, юродствует», — думал он. У Мокея была мертвая хватка. Он зажимал руку приветствовавшего своей клешней, словно железными тисками, а когда пострадавший тряс ее от боли, Мокей, словно не замечая, равнодушно тянул: «Спаси, господи, люди твоя».
Сейчас он вяло пожал пухлую ладонь Модеста и что-то прошептал, взгромоздясь на ближний куль с зерном. Треухов подсел к нему и кивнул на дверь:
— Бабам?
— Отцу Ивану.
— Слышал, Наташка Пашкова свекра бросила, с хаты сошла, к Арине совсем перебралась?
— Спросится с нее.
— Старик плох, с печи не слазит. Давеча жалился на невестку. Темное дело у нее с Митяем и Устином.
— И за это взыщется, — вздохнул Мокей.
Модест бросал новость за новостью, стараясь заинтриговать старика, расположить к себе, но Мокей оставался равнодушным. Наконец Модест глянул на дверь и, нюхнув табаку, просипел Мокею на ухо:
— Слыхал, наши Воронеж-город взяли?
— Мели муку — мука будет, — недоверчиво принял Мокей новость, но завозился и заметно оживился.
— Право-слово. Верный человек сказывал. И будто войне не нонче-завтра конец.
— Ох, господи! — не выдержал Мокей. — Узри дела нечестивцев и даруй победу воинству христолюбивому.
— Мокей Степаныч, так ты опосля отца Ивана смелешь мою пшеничку? Я три чувала привез.