Старик оживился и так резво стал двигаться по горнице, что прежнюю его медлительность можно было бы принять за притворство.
— Старуха моя ушла, так я зараз сам сбегаю нз погребицу, квашенки принесу.
— Да ты не суетись, дядя Федот. Я сыт по горло.
Старик, не слущая Устина, накинул полушубок н
исчез за дверью. Через несколько минут он принес кувшин с квашенкой, достал из печи картофель и остановился в нерешительности перед Устином, почесывая за ухом.
— Ты чего, дядя Федот?
— Ах, едят тя мухи с комарами. Устин, есть у меня тут косушечка, только ты, поди, пить не станешь? Де-натурка. Аль будешь?.. Ни-ни! Ты не подумай какая, — запротестовал он, видя, как Устин поморщился. — Через уголек цеженная, со стручком. Огонь! Сам не пью, от хвори держу, а в давности займался, ей-право, — засмеялся старик и опять, не слушая Устина, проворно залез на печь и вытащил бутылочку, бережно завернутую в тряпицу.
Старик разошелся и начал сыпать пословицами и прибаутками, да так ладно, что сопротивляющийся Устин не устоял и согласился попробовать винцо, которое, по словам Федота, «красит сердце и лицо».
— В каких местах воевал, что видал, что слыхал? — придвигаясь к Устину, расспрашивал Федот. — Я ведь тоже, считай, поболе года в председателях сельского совета, ходил, и по нонешний день ходил бы, да дюже ослаб, остарел. Семен кабыть нехудо справляется. Довольны мы им. Ну, а какой теперь новый поворот в жизни будет? — спросил он и хитро улыбнулся.
— Власть наша. А поворот в жизни сами должны делать, — ответил Устин.
— Ну, а как же это, за что приниматься? Семен сам руками разводит.
— Обдумать надо, с народом поговорить. Одна голова хороша, а две лучше.
— Это правильно. А все же путаемся мы, говорим по-разному. Каждый ждет весны и нуждается. Тягло у кого слабое, а у кого совсем нету. Вот тут-то и решай. Люди отощали, скот с ног валится.
— И про то мне известно. У соседей не краше. Ведь вот воевали мы не порознь, а всем народом, и одолели беляков. И обратно же надо всем народом наваливаться. Вот как я думаю.
От Тычкова Устин пошел к Спиридону, а затем к Арине, и всюду, куда только он ни заходил, речь начиналась с того, как быть дальше и как начинать жить.
Когда он вышел от Арины, полуденное солнце следило глаза. На дороге появились лужи.
«Ничего, ничего, — думал он, — началась весна, и все тронулось вперед. Не может быть того, чтобы люди жили, как раньше». И опять перед ним раскрывалось во всем сверкании будущее.
По пути к Зиновею он лицом к лицу встретился с Модестом. Тот вздрогнул и, посторонившись, снял шапку.
— Здорово, здорово, Модест Треухов, — ответил на приветствие Устин. — Ты чего сторонишься солдата?
— Я? .. Да помилуй бог! Я со всем сердцем, — льстиво заулыбался Модест.
— Твое сердце мне известно. Как живешь?
— Живу? .. Помаленьку.
— Хлеб есть?
На лице Модеста появилось выражение испуга.
— Да откуда ж он, господи! .. В продразверстку взяли все подчистую.
И вновь его лицо приняло смиренность и покорность.
— Так, так. Выходит, и сеять тебе нечем? — усмехнулся Устин.
— Чуток есть. — Модест вздохнул, и было видно, как ему хотелось избавиться от Устина.
— Ты не прибедняйся, не прикидывайся.
— Вот Христом богом, Устин! — схватился за грудь Модест.
— Устин Андреевич я, — жестко поправил Устин.
— Извиняюсь, Устин Андреевич. Только, право слово, хошь верь, хошь не верь, а хлеба у меня в аку-рат обсемениться.
— Иу это мы поглядим. Брехать-то ты ловок, — как бы про себя сказал Устин, оглядывая Модеста с головы до ног. А потом твердо, тоном, не допускающим возражения, добавил: — В эту весну тебе, Мокею и отцу Ивану придется вспахать и заскородить землицу Любови Петрушевой, Арине Груздевой, сиротам Егора Рощина, ну и другим...
— Устин! Устин Андреевич! Богом тебе клянусь, у самого силов только-только.
— Ты погоди, не лотоши. Петрушевы на тебя работали? .. Работали. Рощин Егор работал? .. Работал. Мать моя гнула на тебя спину? Гнула. Они в ту пору не говорили, что у них силов нету. Ну вот. А нонче тебе придется поработать на них. Понял?
— Товарищ Хрущев!
— Какой я тебе товарищ?
— Устин Андреевич, ну провалиться мне скрозь вемлю...
— Провалишься, погоди, время придет, — спокойно ответил Устин. — Тебе я сейчас по-доброму говорю, а то ведь, неровен час...
У Зиновея Устин застал Семена. Оба они о чем-то горячо спорили. Семен, не желая прерывать разговор, жестом указал Устину на скамью. Устин, прислушиваясь к беседе друзей, стал задумчиво смотреть в окно.
Мечтательный Зиновей увлеченно говорил о том, как, по его мнению, надо действовать дальше, чтобы вывести деревню на путь к новой жизни.
— Надо всем селом запахать землю. Всем миром навалиться на нее, вздыбить это, понимаешь... чтобы это значит...
Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:
— Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь...
— Ну, а ты, а ты как думаешь? — вскинулся распалившийся Зиновей.
— Погоди, погоди, — спокойно остановил его Семен. — Пойми ты, голова: весна — вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.
Устину нравилась горячность Зиновея, его убежденность. Но вступал Семен и спокойно разбивал Зиновея самыми простыми доводами. Семен был прав. Но он ничего не предлагал, а только отрицал то, о чем говорил увлеченный, мечтательный Зиновей.
— Ну вот, послушай ты меня еще, — настаивал Зиновей. — Была, скажем, щетининская экономия и был там помещик Щетинин. От экономии можно было жить, всему селу безбедно, ежели заместо помещика, какого смахнули, стал, допустим, ты или Устин, а мы начали бы работать на той экономии всем селом. Лучше было бы так или хуже? Вот я об чем.
— Да это-то понятно, Зиновей, — соглашался Семен.— Тогда бы мы новую экономию поставили, да такую, какой не снилось Щетинину. А вот как и чего делать нонче, завтра? Ты мне сулишь журавля в небе, а я хочу синицу в руки. Ведь этой самой экономии и помину нету. Ее еще в семнадцатом году растащили,
— Ну скажи же ты хоть слово! — обратился Зино-вей к молчавшему Устину.
Устин распахнул шинель и, подсаживаясь к столу, сказал:
— Послушал я людей, послушал я и вас. Мужики и бабы тревожатся, спрашивают, чего делать, а я тоже не знаю, что оказать. Ну, а думать думаю. Может, и не так...
— Так или не так, выкладывай, — ответил Зиновей.
— Посчитаем зараз, у кого какая сила и кто чего имеет, а тогда я скажу.
— Ну что ж, давай, — без всякого воодушевления согласился Семен. Видимо, он уже устал от спора с Зиновеем.
— С кого начнем?
— Давай хоть с того порядка, с хаты Клима Петру-шева, что-ли?
— Хата у Любахи Петрушевой заваленная, можно сказать, ни кола, ни двора, полно ребятишек...
— Дальше?
— Ну, Наташа Пашкова, та с лошадью. Раз. Я —■ это двое. У Арины Груздевой лошадь. Вот тебе трое, У тебя, — обратился он к Зиновею, — еще в ту пору казаки лошадь свели, так? У Федота Тычкова — л о-шадь. Это уже четыре. У Акима Тычкова — бычок, У Спиридона мерин до того отощал, что его хоть самого волоки.
Семен ногтем чертил на столе палочки, переходя от одного двора к другому.
— Десять, — подытожил Устин.
— Погоди, еще найдем.
— Будет, — решительно остановил его Устин. —• Это те, на каких весь расчет.