— Закурим, что ли, товарищ Хрущев, — предложил молодой стрелок.
— Закурим. Теперь можно. Но хорошо бы сейчас водички. Во рту пересохло.
Устин сел на землю и стал вертеть цыгарку. Из калитки ближнего дома вышла женщина с ведром. Она постояла в нерешительности, а потом робко спросила:
— Товарищи, можно пройти к колонке?
— А почему нельзя? Можно, — обрадовался Устин появившейся женщине.
— А белые ушли? — оглянулась женщина по сторонам.
— Не сами ушли, красные их прогнали, — ответил молодой пулеметчик.
Женщина скрылась во дворе, через минуту вышла с дочерью. Обе несли ведра. За матерью высыпали ребятишки и последним, не спеша, вылез пожилой мужчина. Все они столпились у калитки, с любопытством разглядывая красноармейцев. Когда женщины с полными ведрами возвращались к дому, Устин попросил попить. Девушка с готовностью подбежала к Устину, и поставила перед ним ведро.
— Подождите, — сказала она, увидев, что Устин намеревается поднести ведро к губам, — я вам сейчас кружку принесу, — и побежала домой.
Около калитки ей что-то сказал отец. Устин прямо из ведра жадно пил холодную воду. Вернувшись, девушка принесла белоснежное полотенце, а на нем ломоть хлеба, огурцы и помидоры.
— Это что? — удивился Устин.
Женщина, старик и ребятишки подошли ближе.
— Кушайте. Не побрезгуйте. Мы от чистого сердца, — просила женщина. — Вот и помоетесь тут… Варюша, полей водички товарищам, — сказала она девушке, а сама совала Устину обмылок.
— Да зачем это вы, спасибо вам.
— Не нам, а вам спасибо. — И она с таким умилением смотрела на Устина, что он не посмел отказаться.
— Ну, я пойду, мать, — заторопился мужчина. — В депо надо сходить, поглядеть, как и что там.
Устин, от удовольствия крякая, вымыл лицо, шею, голову. Около него собирались горожане. Ребятишки протискивалась к бойцам, чтобы хоть пальцем прикоснуться к оружию, поднимали с земли стреляные гильзы и потихоньку прятали в карманы.
Вечером улицы свободного города были запружены жителями.
Устин узнал, что его отряд снялся с позиций и ушел в город. Ему хотелось поскорей найти своего командира Паршина. Он представлял, какой радостной и волнующей будет эта встреча, сколько расспросов и разговоров поднимется. Он старался припомнить подробности схватки с белыми и что пришлось пережить в те короткие, но никогда незабываемые минуты. Все это уже в прошлом, но как только перед ним возникала картина борьбы, внутренний трепет охватывал его. Но тут же пришли на память слова Паршина. «Но не станем же гадать. Нужен подвиг!»
«Верно, очень верно, товарищ командир», — отвечал про себя Хрущев и с благодарностью думал о командире, пославшем его на смелое дело. Он всюду разыскивал Паршина, но безуспешно.
На одной из улиц Устин наткнулся на магазин, разграбленный мамонтовцами: стекла были выбиты, дверь выломана. Около входа стоял часовой. Поблизости высилась обшарпанная, со старыми выцветшими афишами тумба. Под ногами валялись бумажки, изорванные тетради.
Выйдя на дорогу, которая вела к госпиталю, Устин остановился. Угловой дом был разбит снарядом. Навстречу шли два человека в военном. Он спросил их, не слыхали ли они что-нибудь о командире отряда Паршине?
Те, прежде чем ответить, в свою очередь спросили, какой он из себя, каким отрядом командовал и на каком участке находился.
— Среднего роста, волос рыжеватый, глаза быстрые, бегает ходко…
— Не-е, о таком не слыхали, — ответил первый.
— Погоди, — подумав, сказал второй. — У него куртка кожаная?
— Нет. Шинель и планшет через плечо.
— Левый сапог — рватая голенища?
— Да как тебе сказать, — уныло ответил Устин, — может, сейчас и рватая.
— А ну, повтори еще раз, как звать его?
— Паршин.
— Ну вот, — обращаясь к первому, сказал второй, — он и есть, тот самый командир Паршин. — И, поворачиваясь к Устину, добавил: — Не ищи. Хоронят его. Из нашего отряда провожали его.
— Когда? Где? — воскликнул, похолодев, Устин.
— Да теперь, видно, вернулись с похорон.
— Нет, вроде как не Паршин его фамилия, — заметил первый.
— А я говорю Паршин. Сейчас точно помню, — настаивал на своем второй.
Ошеломленный вестью Устин двинулся дальше, а красноармейцы продолжали спорить. Но не прошел он и десяти шагов, как его позвали те же красноармейцы, и второй виновато сказал: