Сейчас смешались все чувства — и радость, и горькая обида, и жалость к себе, и ревность к Устину, и непонятная обида к тем, кто приветил его.
Думалось, приди сейчас он, — а как бы она этого желала, — она не только не пустила бы его, а прогнала бы прочь…
«Ох, нет же, нет! Неправда это!»
Горели щеки, от волненья кружилась голова. Она глянула в зеркало и отшатнулась. Она увидела жалкое лицо, покрытое красными пятнами. Уйти, убежать бы куда-нибудь!.. Она вдруг сжалась вся в комок и вскрикнула.
На пороге стояла Арина. Наталья бросилась к ней и забилась в рыданиях.
— Ну чего ты? Уймись. Эх ты, горькая моя головушка. Сядь-ка вот сюда… Может быть, к Насте пойдем?
— Ой, что ты, Аринушка! — испуганно всхлипнула Наталья.
— Ну да уж ладно. Не надо. Ты иди-ка ко мне. С ребятишками посиди, а я от Насти вернусь рано. Ну, пойдем, что ли? Что ты будешь сидеть одна да скучать?
Наталья успокоилась и согласилась. Теперь в ней как будто все перегорело и наступило тупое равнодушие. Она ополоснула лицо холодной водой, закутала голову платком, закрыла дверь и, прячась за Арину, пошла к ней.
Но потом, когда ушла Арина, что только она не передумала и чего не вспомнила. А поздно вечером, когда уснули Аринины ребятишки, Наталью охватило чувство жгучего любопытства. Что расскажет ей Арина об Устине, вспомнит ли он о Наталье. Но при мысли о том, что бабы во хмелю тоже расскажут Устину о ней, она вздрагивала, стискивала зубы и в жгут скручивала платок.
Пропели первые петухи, когда возвратилась Арина, возбужденная и веселая.
Наталья не спрашивала ее ни о чем, но с мучительным нетерпением ожидала, когда та сама заговорит об Устине.
Но Арина рассказывала о Зиновее, о Настиной радости, о том, что пришлось пережить солдатам, а потом зевнула и как бы мимоходом сказала:
— И о тебе Устин спросил. Как, мол, Наталья Пашкова живет? И Митяя помянул. Ну-ка, давай, милая, ложиться спать. Поздно уже, устала я, да и хмель в ноги вступил.
И снова холодок горького разочарования коснулся сердца, и Наталья покорно ответила:
— Ну что ж, Аринушка, будем спать.
Она только к утру забылась, а проснулась так, как люди, которые боятся опоздать на поезд. Быстро оделась и пошла домой. Долго мыла лицо, причесывалась, надела новое платье, гляделась в зеркало и, словно разговаривая со своим отражением, задумчиво качала головой.
В сельсовет идти было еще рано, и она не спеша завязывала пуховой платок, тщательно расправляя его концы с пушистыми кисточками.
Устин встал рано и крадучись пошел к Натальиной хате. Он еще не решил, зайдет ли к ней или пройдет мимо.
Хоть и старался он принять непринужденный и независимый вид, однако чувствовал себя неуверенно. Ему казалось, что все видели и знали, куда он направлялся. При встрече со знакомыми Устин по солдатской привычке козырял, на приглашение зайти — отказывался, ссылаясь на всякие незначительные причины, и обещался обязательно заглянуть вечерком. Знал, что в селе начнутся суды да пересуды. В одной хате скажут: «Дай-то бог, чтоб у них поладилось», а в другой позавидуют Наталье Пашковой, в третьей посетуют на Устина: «Да что он привязался к ней, аль девок мало на селе?»
«Да что я, краденый? — вспомнил он слова Зиновея. — Или не волен зайти, к кому захочу?» Плюнул с досады, оправил шинель, фуражку и двинулся вперед широким солдатским шагом. Но смелость оставила его, как только он завидел Натальину хату. Он уже стал подумывать, как бы повернуть обратно, но неожиданно увидел Наталью на пороге хаты.
— Здравствуй, Наталья! — с трудом выговорил Устин.
Она заметила, что он назвал ее не так, как раньше. Медленно подняла глаза и, глянув ему в лицо, печально сказала:
— Здравствуй, Устин!
— Вот ты какая! — сказал он, как бы изумляясь.
— Какая же? — вспыхнула она и вскинула голову.
Устин смутился. Он вспомнил, как вчера плакала Арина, рассказывая ему о Наталье, и, не ответив, шагнул к ней.