Ребятишки, испуганно тараща глаза, спрашивали:
— Мамка, чегой-то с теткой Натахой?
— Хворая она.
— А где она была так долго?
— Да отстань ты, горюшко мое.
Старухи согрели воду, искупали Наталью и, надев на нее белье, уложили на печь. Подруги напоили ее фруктовым отваром, накормили и, плача вместе с нею, утешали:
— Отдыхай, милая, горькая твоя головушка, мы приглядим за тобой.
Тетка Марфа мелко закрестилась, сморщила в кулачок лицо и со слезами вышла из хаты.
Вечером, узнав о возвращении Натальи, в страшном смятении прибежала из хутора ее двоюродная сестра Аннушка. Она сообщила печальную весть о смерти сына. Ребенок умер, как она сказала, от тяжелой пищи.
В селе стоял небольшой отряд казаков. Пригляделись они к селу, к людям, пообвыкли. То ведерко возьмут да принесут обратно с водой и скажут: «Спасибо, хозяйка», то покурят со стариками и пожалуются на жизнь, то парнишку потреплют по головенке, то ласковое слово бросят смущенной девушке. Так и прижились. Трудно дышалось селу от поборов, но наступал вечер, и возникали песни — одна, другая. Пели казаки, тоскуя по дому. Откликаясь, запевали девчата свою «матаню» да «страданье», смелели, перебрасывались словами с казаками.
Но выходили матери, все время оберегавшие своих дочерей, и загоняли домой. А дома какая-нибудь старушка, с суровой укоризной покачивая головой, говорила: «И кого ж это вы надумали привечать! Ваши братья на фронте кровь проливают, чтобы село от этих злодеев ослобонить. Аль вы не знаете, что они с Натахой Пашковой сотворили, как они над ней, бедной, измывались? Аль вы захотели на наши да на свои головы беду накликать?!» — «Да мы что, — оправдывались девушки, — мы только песни поиграть».
«Ох, глядите вы у меня, — грозилась какая-нибудь строгая мать и многозначительно показывала на вожжовку: — Со двора сгоню, и света не взвидите…» — придумывала еще десяток кар.
Но как только наступал вечер, девушек вновь тянуло на улицу. Хотелось пройтись по селу с заливистой звонкой песней.
Как и многие села, не убереглась и Рогачевка от внезапного налета мамонтовцев. Стерегли ее всю ночь до утра члены сельсовета. Часто дежурил и Груздев. Но враги нагрянули в село неожиданно, незаметно, с равнинного места, не ночью, не на заре, а днем, когда все были заняты работой.
Груздева едва успела уведомить соседка, что к его хате скачут трое конных.
Вспомнил Петр Васильевич о своем нагане, подаренном Зиновею, и пожалел. С ним все-таки на сердце блаже. Проворно перелез через тын и в чем был, без шапки бросился на огороды к лозняку. Ночь провел в поле, а куда податься дальше — не знал. Скрывался где мог, изнывал от скуки и безделья. Хотела Арина послать Мотьку за селом поискать отца, но соседи отговорили.
— Ты смотри, Ариша, не дури, сохрани тебя бог. Сейчас за Петром Васильевичем блюдут. Мальчишка побежит и след укажет, тогда пропадай, бедная головушка.
На третий день тайно, ночью, явился к Арине Петр Васильевич, переговорил, дал наказ, оделся потеплее, взял хлеба и ушел.
Больше недели выслеживали и караулили Груздева.
Стояла полночь. Голосисто кукарекали петухи. Груздев вылез из лозняков и стал пробираться к хате.
Выстрел щелкнул словно капкан. Тяжкий топот обрушился на огороды. В темноте громко рявкнуло:
— Стой!.. Душа из тебя вон!
Приглушенный голос простонал:
— Не сдамся!
Что-то свалилось… Хруст суставов… Клубок шевелящихся тел. Прерывистое дыхание…
— Крути руки!.. Назад!..
— Прикладом по хребтине, осади!
Спокойный голос поодаль:
— Взяли?
Ответный задыхающийся:
— Взяли!
Тот же спокойный:
— Ведите!
В светлой горенке против плотного бородатого есаула стоял с непокрытой седой головой Груздев. Один борт пиджака был разодран сверху донизу. Расстегнутый ворот синей рубахи обнажал грудь с костлявыми ключицами.
— Сядьте, — вежливо предложил есаул.
Груздев сел. У него часто билось сердце и заметно вздымалась грудь.