Потом доставал сафьяновый мешочек, извлекал оттуда часы и, глянув на них, вдруг кричал: «Смирно!», а затем совсем негромко: «Вольно! Разойдись!»
Он не занимался рукоприкладством, был простым в обращении с солдатами, но требовательным. Солдаты уважали его и старались не вызывать в нем недовольства. Где сейчас он, в каком лагере? Жаль, если по ту сторону…
Вспомнилось, как оставляли на сверхсрочной, но тянуло домой, к земле, труду. Вернулся домой ненадолго. Разразилась война, и пошел он снова в армию, но уже воевать.
…Устин вышел на главную, вымощенную булыжником и изрядно побитую Дворянскую улицу, миновал Кольцовский сквер, кинематограф «Ампир», где он не однажды бывал в воскресные дни по увольнительной записке, посмотрел на старинные «михайловские» часы. Восемь. На улице было людно, оживленно. На работу в учреждения и на заводы спешили люди. Война почти всех нарядила в военные костюмы, обула в ботинки с обмотками. Около небольшого здания на главной улице города, в котором разместился уездный военный комиссариат, ходил дневальный. На тротуаре, подложив под себя узелки, сумки, сидели или, растянувшись у стены, лежали красноармейцы. Их можно было узнать по красным звездочкам на фуражках, по брезентовым подсумкам, перекинутым через плечо. Они чадили махрой, беседовали, шутили, обсуждали последние военные события. Устин устроился рядом.
К комиссариату, вытирая шапкой лицо, подошел пожилой бородатый красноармеец в короткой серой шинели и в обмотках на тонких ногах. Он опустил на камни мостовой свой мешочек и, усевшись, поставил между ног винтовку. Широкой ладонью провел по лицу, расправил усы и поерошил маленькую с проседью бородку.
— Откуда, отец? — спросил его один из сидевших красноармейцев.
Подошедший, не глядя, ответил:
— Издалека.
— Воюешь?
— В скалки играю.
— Какие новости?
— Разные.
Пожилой красноармеец закурил и не торопясь вытащил газету.
— А вот это мы почитаем, — весело заметил Устин.
— А ты грамотный? — спросил красноармеец, живо повернувшись к нему.
— Да чуток разбираюсь, — ответил, улыбаясь, Устин, — а не то, так вдвоем разберемся.
— А ну-ка, бери, читай, да так, чтобы всем слышно было.
Устин развернул газету, пестревшую призывными лозунгами. «Кто такой генерал Мамонтов и что он несет рабочим и крестьянам?» — прочитал он заглавие статьи, набранное крупным шрифтом.
— Во во, про это давай.
Когда Устин окончил чтение, пожилой красноармеец вздохнул и, пощупав бородку, спросил:
— И откуда ж они берутся-то, генералы? Только одного разобьют, глядь, другой объявляется. Их бы всех перевесть надо, как только германская война кончилась. Вот тогда бы куда легче стало.
— Да и тогда ведь они были не одни, — заметил Устин. — Буржуи всякие там, помещики… англичаны и французы им помогают оружием, обувкой, снаряжением. Вот они и воюют. У меня дружок был. В одном селе жили, в одном полку служили, а как пошла революция, он и прислонился к тем.
— Вон что! А как считаешь, долго мы с ними вожжаться будем?
— Не думаю, чтобы долго, но повозиться придется. А ты откуда сам? — спросил Устин.
— Курский я. Льговский уезд знаешь? Ну вот. Оттуда я родом.
— Где служишь?
— Продармеец. Хлеб для фронта припасаю… Да ты не гляди на меня. Я, брат, бывалый. С японцами в четвертом году на Ляо-хе дрался. А в нонешнюю — на Карпатах австрияков лупил. Два ранения имею.
— Домой заезжал?
— А как же! У нас, брат, тоже такая завируха идет, аж пыль столбом, и не знаешь, кто чего просит, кто чего хочет. Глядел я, глядел, да и говорю сынам Мишке и Кольке: «Вы как хотите, ребята, а я пошел к красным. Невмоготу мне боле». — «Нет, говорят, и мы пойдем». Ну, поплакала мать, поплакала, а чего сделаешь, на то и мать. А ты отколь и куда путь держишь?
— А я под Тамбовом с казаками, с мамонтовцами, дрался, а теперь в военкомат за новым назначением пришел.
— Во-она что! Вот и я гляжу. Землицы у нас эвона сколько. В японскую войну я месяц ехал по ей одной. А лесов, а гор, а рек, — боже ты мой, уму непостижимо. И вот все к ней протягивают руки. На вокзале намедни я слышал, как один, должно быть, ученый, рассказывал, и понял я так: раньше тоже войны всякие бывали, но только за все время земля наша не была нашинской, то есть мужичьей. Была она барской, апосля татарской, а потом, как отбили ее мужики, она снова перешла к господам. Вот и крутимся мы спокон веку на ней, вроде бы как на квартире. Только и слава, что живем на ней.