— Да что ж, в городе так же, как и было, — задумчиво сказал Паршин. — Все идет по порядку. Работы, понятно, много. Дня мало.
Боясь расстроить Зиновея, он не хотел обстоятельно отвечать на его вопросы.
— Главное, Блинов, ты не тревожься. Если, скажем, произойдет что-нибудь опасное, мы доберемся до госпиталя и увезем тебя. А ты пока набирайся сил, поправляйся.
Он снова посмотрел на сестру, и ему показалось, что она вздохнула.
«Вероятно, оберегая покой раненых, она хочет, чтобы мы ушли!» — подумал Паршин и стал прощаться.
— Завтра, если выберем часок, обязательно забежим к тебе, — сказал Устин. — А ты не вешай голову.
— А ее вешать некуда, она на подушке лежит, — пошутил Зиновей. — Спасибо вам, что проведали, — и он, как только мог, крепко пожал руки товарищам.
При выходе из палаты Паршин невольно оглянулся и встретился с глазами сестры. Поправляя косынку, она нерешительно шла за ними.
Паршин задержался.
— Товарищ, — заговорила сестра взволнованным шепотом, — скажите, насколько опасно положение города? У нас есть тяжело раненные товарищи, которых нельзя никуда отправить.
— А что изменится от того, если я скажу вам правду?
— Мы уничтожим некоторые документы.
— Положение очень тревожное. Я бы сказал… — Паршин замялся, подыскивая более точное слово, — город в серьезной опасности. Но говорить об исходе борьбы преждевременно. Мы готовимся, уверены в том, что отстоим город. Ну, а документы вы, конечно, подготовьте… на всякий случай.
— Благодарю, — прошептала она.
Когда они вышли на улицу, Устин заметил:
— Хорошая сестра, красивая. С той барышней, тамбовской, схожа.
— Да-а, — не то соглашаясь, не то спрашивая, ответил Паршин.
Некоторое время они шли молча.
«Пожалуй, это верно сказала. Если в госпитале есть раненые, которых нельзя вывезти, лучше уничтожить их документы…» — размышлял Паршин.
Устин Хрущев тихонько насвистывал.
Беспечность Устина развеселила Паршина. Он дружески похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:
— Ну, как дела, Хрущев?
— Хороши, товарищ командир!
— Чем, все-таки, хороши?
— Ребята здорово стараются, винтовку уже хорошо знают. Теперь вот Зиновей Блинов вроде бы как на поправку идет.
Устин сделал при этом едва заметное, но выразительное движение плечами и головой, а веселое лицо его будто говорило: «Чего еще больше. Пока и этого довольно».
— Ну и хорошо, что все хорошо, а в пять часов вечера на площади Третьего Интернационала митинг. Построишь и выведешь свой взвод. Предварительно зайди к военкому.
Устин перестал свистеть и вопросительно посмотрел на Паршина.
— Что-нибудь серьезное случилось, товарищ командир?.. Ведь вот давеча Зиновей спрашивает, какие дела в городе, а мне как сказать ему, не знаю. А по всему видно, что… — он причмокнул и многозначительно покачал головой.
— Наши части оставили Касторную и Усмань. Казаки от города в одном кавалерийском переходе.
— Ну-у! — Устин, пораженный новостью, на секунду остановился.
— Да.
— Больно скоро. Видно, опять нам драться, товарищ командир?
— Опять, Хрущев, и позлее.
Солнце за день будто выгорело и, утратив яркость, спешило к закату. Небо серело.
Закончив трудовой день, рабочие широким потоком хлынули на улицы города. Они шли с развернутыми знаменами, с призывами, наскоро написанными на красных полотнищах.
Устин Хрущев подвел свой взвод почти к самой трибуне. Он смотрел на людское море, и не в силах был оторвать от него свой взор. В глазах рябило от бесконечно движущейся и колыхающейся массы. Она бурлила и клокотала, и Устину казалось, что он слился с нею в одном движении мыслей, чувств и ощущений. Здесь и там гремели песни.
«Вихри враждебные веют над нами», — звучит с одного края площади. Мощной волной поднимается в ответ: «Вставай, проклятьем заклейменный!» И страстным призывом гремит: «На бой кровавый, святой и правый…»
Около трибуны шпалерами стоят красноармейцы. Горит вечерняя заря. В холодном багрянце пылают окна домов. Косые солнечные лучи падают на трибуну. На подмостки, куда направлены тысячи глаз, поднимаются члены губкома партии, губревкома, Совета обороны.