Мы приготовили для вас еще один сюрприз. Я позволил себе вольность пригласить сюда известного поэта Ребета Врееба, чтобы он выступил здесь и прочел нам первую страницу короткого пассажа из нашего перевода. Мы уже поняли, что даже в переводе эти слова, произнесенные вслух, оказывают совершенно иной эффект, чем если их молча читать с листа. Мы хотим, чтобы вы разделили с нами необыкновенные свойства, открытые нами в этих томах.
Дамы и господа, давайте поприветствуем Ребета Врееба.
Из декламации Ребета Врееба
Заверяю вас, что я — книга судьбы.
Вопросы — мои враги. Ибо мои вопросы взрываются! Ответы же выплывают, как страшные тучи, на небосвод моей неотвратимой памяти. И нет ни одного ответа, которым я был бы доволен.
Какие призмы вспыхивают ярким светом, когда я вступаю в устрашающие пределы моей памяти. Я кристалл расколотого кремня, заключенный в ящик. Ящик вращается и трясется. Я же бьюсь о его стенки в вихре тайн. И когда крышка открывается и я возвращаюсь в мир, то чувствую себя как путник, попавший в страну дикарей.
Медленно (я говорю — медленно) я заново выучиваю свое имя.
Но это отнюдь не значит познать себя!
Этот человек, которою зовут Лето, — он второй, кто носит это имя, — находит в своей душе иные голоса, иные имена и иные места. О, я клянусь вам (как я уже обещал), что откликаюсь только на одно имя. Если вы скажете: «Лето», то я откликнусь. Я делаю это, потому что терпелив, но не только:
Я держу нити!
Все они мои. Мне стоит только вообразить объект поиска — например… мужи, погибшие от меча, и вот они все передо мной со всеми своими мучениями, каждый их образ целен и правдив — я слышу каждый стон, сорвавшийся с их уст, вижу каждую гримасу, исказившую их лица.
Радость материнства, думаю я, и вот я уже на родовом ложе. Множество детских улыбок и сладкое щебетание новых поколений. Первый шаг ползунка и первая победа юности — я делю с ними все. Они толкаются в толпе, наступают друг на друга, и только по прошествии времени я начинаю видеть что-то, кроме тождества и повторений.
Оставь все это в покое, говорю я себе.
Кто может отрицать ценность такого опыта, ценность того, что я узнаю каждый момент?
Но, увы, это прошлое.
Разве вы не понимаете?
Это же только прошлое!
***
В то утро я родился в юрте на краю конского пастбища в одной стране, на одной планете, которой больше не существует. Завтра я появлюсь на свет кем-нибудь еще и в другом месте. Я еще не сделал выбор. То утро и… ах! та жизнь! Когда мои глаза научились различать предметы, я стал смотреть на свет солнца, на поле с вытоптанной копытами травой и на бодрых людей, совершавших сладостные деяния своей жизни. Где… о, где теперь эта бодрость?
Три человека, растянувшись почти на полкилометра, бежали цепочкой по Запретному Лесу. Последний из них опережал на какие-нибудь сто метров несущихся сзади Д-волков. Было слышно, как звери щелкали зубами и тяжко выдыхали воздух — волки всегда так делают, когда видят впереди добычу.
Первая Луна была почти над головой и в лесу было светло, и, хотя дело происходило в высоких широтах, Арракиса, лес дышал накопленным за жаркий летний день теплом. Ночной ветер, дувший из Последней Пустыни Сарьира, был пропитан смолистым духом и сырыми испарениями мягкой лесной подстилки. Ветер с озера Кинеса, расположенного за Последней Пустыней, временами доносил до беглецов запах соли и рыбы.
По странной иронии судьбы последнего из бегущих звали Улот, что на фрименском языке означает «Любимый последыш». Он был мал ростом и страдал излишней полнотой, из-за чего ему пришлось посидеть на диете во время подготовки к этому приключению. Но даже стремительный бег не смог избавить Улота от округлых черт лица. Большие карие глаза были широко раскрыты — в них была тоска, вызванная роковым избытком плоти.
Улоту было ясно, что далеко он не убежит. От быстрого бега он тяжело, со свистом дышал, совершенно выбившись из сил. Временами его шатало. Но он не звал на помощь товарищей, зная, что они ничем не смогут ему помочь. Все они принесли одну и ту же клятву, понимая, что нет у них иной защиты, кроме старинной доблести и фрименской верности. Эти вещи остались незыблемыми, хотя то, что когда-то было фрименом, давно превратилось в музейный экспонат. Старые клятвы действительно хранились в Музее фримена.
Но именно из-за фрименской верности Улот продолжал бежать молча, прекрасно сознавая свою обреченность. То была великолепная демонстрация древних качеств, и очень жаль, что у всех бегущих были чисто книжные представления и знания устных преданий о тех доблестях, которым они сейчас подражали.