— Почему Ты на меня так смотришь? — спросила она.
— Я упиваюсь твоей любовью.
— Любовь, да, — она улыбнулась. — Ты знаешь, раз уж нам нельзя слить в любви нашу плоть, нам надо слить в любви наши души, сольешься ли Ты со мной в такой любви, Лито?
Он был изумлен.
— Ты спрашиваешь о моей душе?
— Тебя ведь наверняка спрашивали и другие.
— Моя душа переваривает свой жизненный опыт, и ни чего более, — коротко ответил он.
— Разве я у Тебя спросила слишком о многом? — спросила она.
— Я думаю, ты просто не можешь спросить меня слишком о многом.
— Тогда, уповая на нашу любовь, я выскажу несогласие с Тобой. Мой дядя Молки рассказывал о Твоей душе.
Лито вдруг понял, что не способен ответить Хви. Она восприняла его молчание как приглашение продолжать.
— Он говорил, что Ты — величайший художник в анализе своей души, прежде всего.
— Но твой дядя Молки отрицал, что у него самого есть душа!
Она услышала резкость в его голосе, но это ее не отпугнуло.
— И все же, по-моему, он был прав. Ты — гений души, великолепный гений.
— При чем тут великолепие? Нужно лишь уметь тяжело и упорно тащиться сквозь долгий срок, — ответил он.
Они были уже далеко на длинном подъеме к вершине гряды, окружавшей Сарьер. Лито выпустил колеса тележки и отключил суспензоры.
Хви заговорила совсем тихо, голосом, еле различимым на фоне скрипа колес тележки и топота бегущих ног вокруг них.
— Могу я, во всяком случае, называть Тебя — любимым?
Он проговорил сквозь комок в горле — который был скорее памятью, чем физическим явлением, поскольку его горло не было уже полностью человеческим.
— Да.
— Я икшианка по рождению, любимый, — сказала она.
— Почему я не разделяю их механистический взгляд на наше мироздание? Ты ведь знаешь, как я смотрю на мир, мой возлюбленный Лито?
Он был способен ответить ей лишь взглядом.
— Я ощущаю сверхъестественное за каждым поворотом, — сказала она.
Голос Лито заскрипел даже на его собственный слух, звуча рассерженно.
— Каждый человек творит свое собственное сверхъестественное.
— Ты сердишься на меня, любимый.
И опять это ужасное скрежетание голоса:
— Для меня невозможно гневаться на тебя.
— Но между тобой и Молки что-то однажды произошло, — сказала она. — Он никогда мне не рассказывал, что именно, но говорил, что часто удивляется, почему ты его пощадил.
— За то, чему он меня научил.
— Что между вами произошло, любимый?
— Я бы предпочел не говорить о Молки.
— Пожалуйста, любимый. Я чувствую, что для меня это важно.
— Я высказал Молки предположение, что, возможно, есть такие вещи, которые людям не следовало бы изобретать.
— И это все?
— Нет, — неохотно ответил он. — Мои слова его рассердили. Он сказал: «Ты воображаешь, в мире без птиц люди не изобрели бы летные аппараты. Какой же ты дурак! Люди способны изобрести, что угодно!»
— Он назвал тебя дураком? — в голосе Хви прозвучало глубокое потрясение.
— Он был прав. И, хотя он отрицал это, он говорил правду. Он научил меня тому, что есть основания для бегства от изобретений.
— Значит, Ты страшишься икшианцев?
— Конечно, страшусь! Одно из их изобретений может стать катастрофой.
— И что бы Ты тогда смог предпринять?
— Бежать быстрее. История — это постоянная гонка между изобретением и катастрофой. Помогает образование, но его одного никогда не достаточно. Ты тоже должна бежать.
— Ты делишься со мной своей душой, любимый. Ты это понимаешь?
Лито отвел от нее взгляд и пристально посмотрел на спину Монео, на движения мажордома, так явно выдающие попытки утаить происходящее в нем. Процессия миновала первый плавный спуск Стены. Монео шел своим обычным шагом, переставляя ноги одну за другой, с четким пониманием, куда он всякий раз ставит ногу, но появилось и что-то новое.
Лито заметил, что Монео уносится куда-то прочь, что ему мало того, чтобы идти рядом с укрытым в чужеродной плоти лицом Владыки, больше не старается стоять на уровне судьбы своего повелителя. К востоку ждал Сарьер, к западу — река, плантации. Монео не глядел ни влево, ни вправо. Он прозрел иную цель своего назначения.