Провела Зенцова по скрипучему исшарканному паркету в невообразимую даль, табулированную верстовыми столбами элктросчетчиков и войлочных юрт пальто возле каждой из несчитанных комнат, и остановилась у приоткрытой белой низенькой дверцы. Взяв из рук Зенцова банку, девушка спросила:
— Вас как зовут?
— Дима.
— А меня — Юля.
Зенцов принялся расшнуровывать ботинки, мучительно вспоминая, хороши ли и свежи ли на нем носки. Носки оказались хороши, свежи, и Дмитрий с достоинством вошел в комнату.
Бабушка Юли, весьма импозантого и крепкого вида Зоя Леонтьевна, лежала на оттоманке(кажется, эта мебель так называется) с откинутыми валиками. Пошурудив в банке пинцетом, Юля ловко и безбоязненно приставила к вискам женщины жадно блестевших пиявок и села на край одеяла:
— Подождешь? Это недолго.
Зенцов кивнул и в ужасе отвел глаза. «Медуза Горгона», — пришло ему в голову при воспоминании о скорбном лице в обрамлении шевелящихся щупалец.
Тем временем Юля аккуратно согнула бабушкину руку в локте и приложила еще одну пиявку к морщинке сгиба. Пиявка мгновенно присосалась и стала пухнуть, наливаясь кровью, на глазах. Зенцов неожиданно вспомнил — надо же, он и не представлял, что это событие все еще хранится у него в памяти, ведь двадцать лет прошло. Вспомнил себя в детском саду. Дружок по группе, маявшийся на соседней приставленной кроватке бездельем на тихом часе, придвинулся к Димке и прошептал: «Знаешь, у девчонок писька какая?». Зенцов, полагавший, что она — писька, ничем не отличается от его, зенцовской, удивленно помотал головой. Дружок выпрастал из-под одеяла руку, согнул ее в локте и сжал сгиб большим и средним пальцами, так что образовался пышный и толстенький бугорок, напоминающий сжатые губы. «У девчонок письки нет, у них спереди тоже попа», — авторитетно заявил опытный дружок, оставив Зенцова в полном смятении. Залегши под одеяло, Димка до конца тихого часа сжимал свой локоть, переваривая неожиднную информацию. Во время полдника, когда сидевшая с ним за одним столом вредная девчонка как всегда принялась исподтишка лягать Зенцова, он сделал зверское лицо и, согнув руку в локте, громким шопотом выкрикнул: «А у тебя писька вот такая!». Девчонка покраснела и прекратила пинаться.
— Дима! Дима-а! Садись!
Зенцов встрепенулся. Скованно присев на стул возле дверей, он начал изучать комнатную обстановку. Обстановка оказалась эклектичной.
На трельяже с металлическими ручками в виде створок раковин стояла рамка, обсыпанная крашеным морским песком и мелкими ракушками. На фотографии Зоя Леонтьевна времен толстой косы вокруг головы и валика надо лбом сидела на спине белого льва, попиравшего гипсовой лапой шар, очевидно симовлизировавший державу власти. Из-за другой конечности торчала мужская голова с прической «политический зачес». «Привет из Крыма!» — вилось под левиным животом.
Немного правее, красивым полукругом, выстроились явно бессодержательно пустые коробочки из-под духов и пудры, отдававшие НЭПом, каким представлял его Дима. «Кармен. Тон рашель», «Лебяжий пух», — с итересом прочитал Зенцов. Долго рассматривал «Каменный цветок»: створки темно-зеленого, с золотым позументом, картонного бутона. В уходящей перспктиве стояли песочная коробочка с шелковой турецкой кистью и псевдоарабской вязью «Восточная сказка», алая — «Красная Москва» и еще какие-то неведомые Диме флаконы, бесконечными колонадами множившиеся в створках трюмо. «Бабушка, похоже, того, рашель. Вся в прошлой жизни», — нетактично подумал Зенцов. Опытным взглядом заценил компьютер на письменном столе возле окна(«Пентюх старый, переферия с бору по сесенке») и перевел взгляд на потолок.
Прямо над ним лепной амур целился из лука в женские ягодицы в противоположном углу комнаты. Ягодицы были целомудренно прикрыты развевающимися гипсовыми лентами. Зенцов сообразил, что когда-то большую «залу» разгородили на две, и сиськи оказались в другом помещении.
Позже Зенцов узнал, что бюст нимфы, или кем там она была, действительно находился за стеной, у жильцов Фокиных. Галине Фокиной все время казалось, что ее муж Толик, лежа с ней, Галиной в кровати, пялится на каменные соски, и во время ремонта она собственноручно подковырнула выпуклости, а заодно и лицо в кудряшках, мастерком.(Задница в Юлиной комнате удержалась, но треснула).
— Ну дура, ты, Галка, — спокойно сказал Толик, поддев грудь шлепанцем.
— Хамка! — бросила Зоя Леонтьевна, узрев в мусорном ведре осколок нежной улыбки. — Быдло! Таких людей в нашем доме не допускали даже на конюшню.
О том, кто может быть вхож к лошадям, Зоя Леонтьевна узнала в детстве от своего отца, когда привела поиграть девочку из двора. В процессе приватной беседы за чаем с пряниками, которую папа завел в педагогических целях — интересоваться жизнью ребенка, дворовая девочка пояснила, что Бога нет и рассказала смешной анекдот про попа. Зоя громко смеялась, что было несомненной ошибкой, и тем самым подписала себе приговор, приведенный папой в исполнение тем же вечером: болезненный шлепок, от которого долго горела ляжка и запрет на встречи с юной безбожницей на территории Варварьиных.
— Поджопника дал? — сочувственно спросила девочка, когда Зоя, подталкиваемая отцом, пошла сообщать подружке приговор трибунала. Зоя кивнула и позорно убежала домой.
Через некоторое время(Зенцов стал приезжать в Питер на выходные), снискав расположение Зои Леонтьевны, он принужден был выслушать множество подобных мемуарных историй. Так, он узнал, что у семейства Варварьиных(Варварьины — ударяла бабушка на последний слог, по примеру живописца Иванова стремясь отмежеваться от безродных Варварьиных и Ивановых) было поместье под Днепрпетровском. «Восемнадцать окон по фасаду», — торжественно уточняла бабушка. Однажды Зоя Леонтьевна даже ездила туда с маленькой Юлей.
— Везде было страшное запустение. В доме — колбасная фабрика.
Бабушка не признавала слова «производство» и всегда говорила «фабрика».
После революции в усадьбе останавливался сам батька Махно. Варварьины, несмотря на лояльность и дворянство, были выселены по приказу батьки во флигель.
— Дом махновцы, конечно, загадили, — пересказывала Зоя Леонтьевна воспоминания более старших родственников. — Застрелили мальчика, сына кухарки, — застали его в комнате глазевшим на патефон.
Как-то, расчувствавашись, бабушка вытащила Зенцову свои детские фотокарточки. С хрупкой картонки цвета сепии на Зенцова смотрела курносая девочка с вишневыми глазами.
— Это я перед самой войной.
Зенцов, делая заинтересованное лицо, тоскливо ждал конца рассказа, не зная как дождаться, когда Зоя Леонтьевна наговорится и свалит по делам или в магазин.
— В войну мы жили в оккупации в Днепропетровске. Однажды немецкий офицер остановил меня во дворе. Я страшно перепугалась, но руку выдернуть не посмела. Он привел меня в свою кваритру, достал фотографию девочки и показал мне. Потом приложил руку к моему уху, показывая какого роста у него дочь и сказал «Анхен». Дал мне конфет и махнул рукой, мол, иди.
Впрочем, к тому моменту, как Зенцов сел на стул возле дверей, от прошлой дворянской жизни остались только ширма китайской шелковой материи и безупречный вкус Зои Леонтьевны.
Однажды квартиру посетили полночные домушники. Пользуясь тем, что в перенаселенной коммуналке соседей — полна жопа огурцов, и никто не обращает внимания на хождение по коридору, ворюги снесли все пальто на кухню и, неторопливо покуривая Толиковы сигареты, срезали все норковые и песцовые воротники, бросив скальпированную одежду тут же, на полу. И лишь бархатное пальто Зои Леонтьевны, украшенное букетиком меховых цветов, лиходеи унесли целиком!