Она давно стала ловить себя на том, что дети все больше и больше раздражают ее, особенно их крики и драки. Настю это тревожило.
«Так нельзя, - рассуждала про себя Настя, - нельзя раздражаться, особенно на детей, в конце концов это грех».
Теперь обе малышки завыли еще громче, умаляя мать сквозь рев и слезы не делать этого и не лишать их Бибон.
- Так, девочки, собираемся и идем гулять, - как можно строже произнесла Настя.
- Ула-а-а, гулять! - и девчонки вприпрыжку побежали в свою комнату, мгновенно забыв, что их собирались лишить любимой игрушки.
Наконец дети были упакованы и нетерпеливо топтались у двери.
«Теперь коляску, авоськи, платок на голову, а еще деньги. Ну, конечно, как без них...»
Настя открыла жестяную коробку из-под печенья, куда муж складывал зарплату. В коробке тоскливо лежала последняя бледно-голубая бумажка.
Негусто, учитывая, что зарплата только через неделю. Хоть бы были требы, а то и с голоду околеть можно. Требы- то есть всегда, только бумажки от них не всегда попадают в эту коробочку. Муж часто тратит их на книги, а книги нынче дорогие. От голода не помрем, а вот сапоги Верке и себе только через неделю, и то неизвестно, хватит ли.
Настя представила, как коробка наполняется розовыми и голубыми бумажками и она идет покупать себе осенние ботинки на меху. Удобные и теплые, в которых не будут мерзнуть ноги, особенно пальцы - у нее всегда мерзнут пальцы. И Верочке сапожки, тоже удобные и теплые, на размер больше, чтобы с носочком и на два сезона. А Симе в утешение она купит тапочки в виде пушистых собачек.
«Ну о чем я думаю? Только о деньгах, как так можно? Прости, Господи. Надо бежать».
Дети в прихожей недовольно завозились, им становилось жарко. Сима запищала, стала жаловаться, что ее толкает Вера.
Наконец выкатились на улицу. Свежий прохладный ветер показался вначале даже приятным. Настя взяла курс на рынок. В соседний супермаркет она ходила крайне редко, по большой необходимости, когда идти на рынок не было ни времени, ни сил. Цены в супермаркете казались ей крайне высокими для их скромного семейного бюджета, поэтому прогулку с детьми почти всегда приходилось совмещать с походом за продуктами.
Вот за что любила Настя дачу - только там не надо было решать продовольственную проблему: этим всегда занимается свекровь. И, хотя со свекровью у Насти хронически сложные отношения, в этом деле она всегда помогала без малейших упреков в адрес невестки. Да еще муж. Он считает: когда семья живет на даче, провизию необходимо привозить. Поэтому выходные у мужа на даче всегда превращались в маленький праздник изобилия. В городе он напрочь забывал о выполнении семейной продовольственной программы и из еды приносил только то, что давали с кануна.
Канун в священнической семье - отдельная песня. Это булки, печенье, хлеб, иногда крупа с макаронами. Настя вспомнила, как прошлой весной Великим постом сидели они совсем без денег, занимать у соседей очень не хотелось, да и стеснялась Настя брать взаймы. После того как отдашь все долги, денег почти не остается, хоть опять в долг бери, поэтому Настя предпочитала потерпеть. Просить у своих родителей не могла, да и нечего просить у них. Отец - часовой мастер, мать - медсестра, и брат - нигде не работающий оболтус - сидит у них на шее. И вот прошлым постом, когда денег совсем не было, отец Сергий приносит с кануна макароны, подсолнечное масло и банку зеленого горошка - неслыханная редкость. Так и ужинали всей семьей в тот вечер -макароны с зеленым горошком, обильно приправленные подсолнечным маслом.
Приход, на котором после рукоположения стал служить отец Сергий, был большой, в старом спальном районе. Раньше это была дальняя окраина с садами и частными деревянными домиками, но город стер их с лица земли своими железобетонными лапами. Теперь это далеко не окраина, а, напротив, по современным московским меркам - почти центр. Храм Петра и Павла никогда не закрывался, даже в годы сильных гонений. Вокруг храма располагалось старое кладбище, где давно были запрещены новые погребения, хоронили лишь в уже имеющиеся могилы. Кладбище заросло огромными вековыми ясенями, которые печально скрипели во время непогоды, словно отпевая мертвецов, погребенных под их могучими корнями. За кладбищем начиналась череда однообразных серо-унылых девятиэтажек эпохи застоя, перемежавшихся типовыми садиками и школами.
Отца Сергия назначили четвертым священником, примерно через год в храм пришел еще один священник - пятый. Штат был полностью укомплектован пятью священниками и двумя дьяконами.
Первым был настоятель отец Вадим. Достаточно пожилой, но еще не старый. Очень плотный, с короткой, аккуратно подстриженной бородкой - какой-то серо-пегой, широким, лоснящимся, немного красноватым лицом и маленькими подвижными глазками. Отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщенной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда - либо в хорошем настроении, так как веселым и смеющимся его никто не видел. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впрочем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался административной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными трелями, а затем ей громогласно вторили басы и мощное восьмипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное начальство.
Двое его сыновей служили священниками на очень хороших приходах, третий заканчивал семинарию и был архиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять монашество, а там и до архиерейства недалеко будет.
Отец Вадим был особо любим и обласкан священноначалием, уважаем местными чиновниками из префектуры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды, банкеты с различными высокопоставленными лицами, просили сказать торжественное слово. Вот тогда отец Вадим и мог отличиться потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница - всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появлялась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте - на амвоне возле правого клироса. Ее тоже побаивались, и перед ней заискивали.
Второй священник, отец Василий, был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и, казалось, причесывался редко, отчего вид имел неопрятный. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложил на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келию в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, и этим тоже раздражал настоятеля, который сознавал свое бессилие перед непокорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля готовить батюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.