Если сказанное слово способно ожогом отпечататься на лице слушателя, слово «благословение» было именно таким. Дамиск видел широко раскрытые глаза, и как потрясение медленно вонзает свое жало, глубоко, пока боль не перешла в тепло, словно в объятиях женщины. Этот мальчик даже не знал, что его любят, особенно мать. Дамиск беспокоился, что Рент не уловил хода его мысли. Он ошибался. Парню оставалось немало лет до полного взросления, это делало его похожим на дурачка, вялого и неуклюжего. Но он таковым не был.
Лишенная любви жизнь просыпается медленно. Зачастую — никогда.
— Дамиск?
— Да?
— Мать работала на мужчин в селении. В комнате. И они ей платили. Но потом она поработала со мной, прошлой ночью. Но не мог заплатить. — Он сглотнул. — Не думаю, что стал ей благословением.
Дамиск уставился на парня. Постарался говорить спокойно. — И после… этого она выгнала тебя из дома?
Рент кивнул.
— Сказав, что перережет себе горло, если останешься.
Он снова кивнул.
Дамиску хотелось закрыть лицо руками и зарыдать. Он глубоко, прерывисто вздохнул, и еще раз. — Это была лихорадка кровяного масла. То, что она сделала с тобой… это было масло. А потом, когда выгнала тебя — это была настоящая она. Мать, воспитавшая тебя и любившая тебя. Двое в одном теле, Рент.
— Никогда не любил ту, с кровяным маслом. Она меня пугала.
— Той ночью она сделала с тобой нечто ужасное, Рент. То, чего никогда не сделает здравая мать — или отец. Большинство тех, что делают подобное с детьми, лишены оправдания кровяного масла. Выжженные ими на душах клейма потребуют самой суровой расплаты. Я даже не могу сочувствовать им. — Он не давал рукам дрожать. — Проклятие кровяного масла в безумии. Мать долго сопротивлялась своему гнусному желанию. Но когда ты перестал выглядеть ребенком, она проиграла битву. Затем, когда схлынула лихорадка, чувство вины пожрало ее целиком. — Он помедлил, не желая высказывать все свои мысли. Однако Ренту нужно было знать. — Если она отняла свою жизнь, то от вины и стыда и ужаса, и страха пред совершенным. Тут не твоя вина, Рент.
О всмотрелся в лицо Рента.
— Она била себя по лицу, — сказал тот. — Так жестоко, что я почти не узнавал ее.
— Возможно, это акт крайнего отчаяния. Она не хотела, чтобы ее лицо преследовало тебя, когда накатят ужасные воспоминания. Смирись с этим, если можешь. Это была не она, не твоя мать. Кто-то иной. Кто-то иной учинил с тобой эту мерзость.
— Не благословил, значит.
— Нет, он проклял тебя, Рент.
— Но настоящая мать любила меня и благословляла.
— Так, как умела. Да. Если можешь, прости ее. Но никогда не прощай жену кровяного масла, которая изнасиловала тебя.
Рент утер глаза. — Не знаю, Дамиск, что со всем этим делать.
— Думаю, я тоже не знаю, — сознался Дамиск.
— Дамиск?
— А?
— Думаю, ты спас меня, чтобы это рассказать. Но не ради меня, ведь во мне ничего особенного. Думаю, ты хотел оставить добрую запись на своей душе. Потому что…
— Потому что там слишком много дурных? — Дамиск сложил ладони и встал, кряхтя. Ноги казались слабыми. — Брось кости в костер, ладно? Ночью будет ветер. Нужно уйти дальше в лес.
Пока парень принимался за сборы, Дамиск взял лук и колчан, заставляя себя думать о насущном. «Оставим это. Слишком много даже для двоих. Все безумие мира… что ты можешь делать? Что может сделать это дитя?
Я твердил о правосудии, а он рассказал такое. Карса Орлонг, тебе за многое придется ответить. Когда твой бастард отыщет гнев, когда поймет размах твоего предательства — что виновата не беспомощная мать, а ты, Карса Орлонг…»
Дамиск потер лицо, еще раз глубоко вздохнул, чтобы позаботиться о том, что вокруг, о том, что сейчас. Переход карибу уничтожил всё под ногами. Сучья и ветки внизу деревьев были съедены, подлесок выглядел неузнаваемо. Не осталось следов дичи, а он плохо знал эти места.
Иначе говоря, пойдут они медленно. Он стоял, глядя на ожидавший их крутой склон, пока Рент не закончил дела, встав рядом. Дамиск поглядел на полукровку. — В следующей жизни моя душа воспрянет посреди гнилых костей в самой жалкой, черной из низин, и там останется надолго. — Он поскреб в броде. — Благая пометка? Ну, хотя бы начало.
Найденный ими гребень вел вглубь суши. Озера видно не было, хотя Дамиск понимал: они идут почти параллельно берегу, забирая западнее. Даже эта возвышенность была усеяна оврагами и провалами. Почти везде оставалась лишь черная грязь, бесчисленные копыта перемешали слои мхов и лишайников. Нужно было выйти за пределы пройденной карибу местности, чтобы найти хорошую воду. Дамиск надеялся, что это случится до темноты.