Гул внезапно стихает. Входит пастор.
Молча стоит он на кафедре и ждет, пока воцарится полнейшая тишина. Потом наклоняет голову. Все встают.
После молитвы пастор вызывает каждого поименно, чтобы убедиться, все ли записавшиеся пришли. Каждый, кого вызывают, встает, подтверждает свое присутствие более или менее слышным «да!». Вызывают сначала мальчиков — и все головы девочек повернуты налево. Многих мальчиков, да и девочек Аннеле не раз встречала на улице, теперь она знает, как их зовут.
— Екаб Камол!
Раздается грубоватый басок и встает юный великан. «Да это же Длинный Медведь!»
Первое занятие завершается общими указаниями, пастор объясняет, как будут проходить занятия, какие он преследует цели. Изучать библию, катехизис и молитвы конфирмантам не придется — он полагает, что все это они усвоили в школе, а он постарается помочь им понять немного самих себя, понять жизнь и просит отнестись к занятиям серьезно, слушать внимательно. Уходит пастор, и вслед за ним исчезает Аннеле. Чтобы никого не видеть, ни с кем не столкнуться. «Раз они не хотят меня знать, то и я их тоже». Не станет она унижаться.
Валден был не из тех, кто покорял с первого взгляда. Высокий, стройный, длинные темные волосы тронуты у висков сединой. Лицо гладко выбрито, взгляд пристальный, строгий, требующий внимания. Что-то знакомое было в лице пастора, в его движениях, голосе. Где она это уже видела? Когда? Не похож ли он на учителя из школы, в которую она ходила летом? Нет! Тот был стройней, моложе. И беспечнее. И не было у него этой горестной складки вокруг рта, которая обозначалась внезапно и вызывала такое странное щемящее чувство.
Пастор стоял и ждал, когда стихнет шум — он привык говорить в такой тишине, что слышно было, как падает на пол иголка. Потом он окинул взглядом сидящих, мгновение, всего лишь мгновение задержался на Аннеле, и увидела она в его взгляде тепло, доброту и ласку. Она вздрогнула. Отец! Вот так же смотрел и отец. Словно донесся из вечности голос и тут же затих, умолк, но невидимая связь, неясное сходство остались, и сердце потянулось к человеку, который стоял на кафедре; может, и была в нем частица той силы, что охраняла и лелеяла ее детство. Она не спускала с пастора глаз с той минуты, как он начал говорить. Как пьет росу истомившееся от жажды растение, так и она впитывала каждое его слово. Каждое слово встречала как долгожданного гостя. И ликовала: какие же они незнакомцы? Я же их знаю! Это сотоварищи моих мыслей. Только в иных — в нарядных одеждах. И лица у них умнее, серьезнее и выразительнее. Это старшие братья моих мыслей. Они обошли весь свет и принесли к моим ногам накопленные богатства. Они стучатся в закрома, где обитают мои мысли, чтобы поселиться там, одарив теплом и светом. Ну, а раз мы понимаем друг друга, не станет же отправлять меня домой тот, кто стоит на кафедре, — я должна слушать и запоминать все, что он ни скажет.
Но вот урок закончен, и Аннеле словно пробуждается ото сна. Ей не надо ничего записывать, как другим, — эти глубокие и серьезные мысли всегда с нею, сопровождают ее весь день. Она учится всему, что видит, всему, что слышит, а закрома ее памяти просторные и глубокие, и хочется заполнить их до краев.
Занятия длятся уже больше недели, и однажды Валден решает проверить, как усвоили его слушатели то, о чем он им рассказывал. Никого не вызывает, ждет, не изъявит ли кто-нибудь желание сам.
Однако желающих нет. Тогда он обводит взглядом сначала ряды мальчиков, потом ряды девочек, и так до самой первой парты. Возможно, Аннеле шевельнула рукой. Возможно, отважилась на это, потому что уверена, что ответить сможет, и взгляд Валдена задерживается на ней.
— Ты? Хочешь отвечать?
И он ждет.
Она встает и начинает. Сначала не очень блестяще — сердце бешено колотится, голос дрожит. Но она успокаивает себя: ведь знать она знает. Пусть спрашивает. И с каждым вопросом неприятная дрожь утихает, голос звучит четко, и так они беседуют — непринужденно, как знакомые, как друзья: он задает вопросы, она отвечает, и все глаза устремлены на них.
— Садись!
Пастор еще раз повторяет слова Аннеле, и те, что прямо отвечали на его вопрос, и те, что уклонялись в сторону в поисках своего пути, нанизывает их, словно бусы, на нитку, и взяв их за образец, обобщает сказанное во время занятий.
У Аннеле пылают уши. До чего странно слышать в чужих устах собственные слова! Как расценил их пастор? Верно ли она отвечала? Четко ли? Подтвердят ли, что не отстала, сможет ли она посещать занятия и впредь? Она ведь отвечала в первый раз. Это была первая возможность судить о ней. Да или нет — она должна узнать. Аннеле собирается с духом и, когда пастор спускается с кафедры, подходит к нему: «Я… я могу посещать занятия?»